Корнелия Функе. Чернильная смертьЧернильная трилогия - 3
Может быть, все на свете связано лишь с томлением. Рольфу — навечно. Я была невероятно счастлива замужем за Сажеруком. Айлин, знающей все об утратах, всегда умевшей понять и утешить. Эндрю, Энджи, Антонии, Кэм и Джеймсу, Каролине, Феликсу, Микки и, наконец, но уж точно не в последнюю очередь, — Лайонелю и Оливеру, всем, кто наполнил черные дни светом, теплом и дружбой. И Городу Ангелов, питавшему меня первобытной красотой; мне кажется, здесь я обрела наяву свой Чернильный мир. Только пес и лист бумаги
Лунный свет падал на халат Элинор, ее ночную рубашку, босые ноги и пса, лежавшего на полу у кресла. Пес Орфея. Как он глядел на нее своими вечно печальными глазами! Словно хотел спросить: ну почему, ради всех манящих запахов на свете, ты сидишь ночью в библиотеке, среди безмолвных книг, неподвижно уставившись в одну точку? — И впрямь, почему? — спросила Элинор в пространство. — Потому что не спится мне, глупая ты тварь. И все-таки погладила пса по голове. «До чего мы дожили, Элинор, — сказала она себе, с трудом подымаясь с кресла. — Разговариваем по ночам с собакой. А ведь ты терпеть не можешь собак, а эту особенно: каждый хряп ее одышливого дыхания напоминает мерзавца-хозяина». Да, она оставила у себя пса, несмотря на болезненные воспоминания, не выбросила и кресло, хотя в нем сиживала Сорока. Мортола… Как часто Элинор слышался ее голос в тишине библиотеки, как часто виделись ей Мортимер и Реза между библиотечных стеллажей или Мегги у окна, с книгой на коленях, лица не видно за прямо спадающими светлыми волосами… Воспоминания — это все, что есть у нее теперь. Не реальнее, чем образы из прочитанных книг. Но что осталось бы, потеряй она и эти воспоминания? Одиночество, уже окончательное, с тишиной и пустотой в сердце. И уродливой псиной. Элинор взглянула на свои босые ступни, совсем старческие в бледном лунном свете. «Лунный свет! — думала она, шевеля пальцами ног в серебристом луче. — В книжках ему приписывают волшебную силу. Вздор все это! Всю жизнь голова у меня была забита печатным вздором. Даже на луну гляжу через буквенную завесу. Ах, стереть бы все чужие слова из головы и сердца и хоть раз увидеть мир собственными глазами! Н-да, Элинор, мы снова в отличном настроении, — думала она, бредя к витрине, где хранилось то, что осталось ей от Орфея, кроме собаки. Купаемся в жалости к себе, как эта псина, в каждой грязной луже». Листок в застекленной витрине на вид не представлял из себя ничего особенного — обычный лист линованной бумаги, густо исписанный синими чернилами. Никакого сравнения с великолепными иллюминованными рукописями, лежавшими в других витринах, хотя каждая линия в почерке Орфея выдавала его самовлюбленность. «Надеюсь, укусы огненных эльфов согнали с его лица самодовольную ухмылку, — думала Элинор, открывая витрину. — Надеюсь, латники проткнули его копьем, нет, лучше думать, что он умер с голоду в Непроходимой Чаще медленно, мучительно…» Не в первый раз воображение Элинор расписывало гибель Орфея в Чернильном мире. Ничто не радовало ее одинокое сердце сильнее, чем эти картины. Листок уже пожелтел. Дешевая бумага. Глаза бы не глядели. Да и по словам, на нем написанным, не скажешь, что они прямо на глазах Элинор перенесли своего создателя в другой мир. Рядом с листком лежали три фотографии: одна — Мегги и две — Резы, старая, еще детская, и недавняя, с Мортимером, где оба сияли счастливой улыбкой. Элинор каждую ночь подолгу рассматривала эти снимки. Слезы уже не текли ручьем у нее из глаз, но это не значит, что они иссякли. Их соль теперь разъедала сердце. Отвратительное чувство. Сгинули. Мегги. |
