Альберто Моравиа. Чочара
Глава I
До чего же хорошее было время, когда меня выдали замуж и из своей деревни я переехала в Рим! Знаете, как в песне поется: «Когда чочару замуж выдают, за ней веревки клок да чочи отдают». Но я мужу все отдала — не то что веревку да чочи, — ведь он же муж мне и увозил меня в Рим, а я так была довольна, что туда еду, не знала я, что в Риме-то и ждет меня беда. Была я круглолицей, и глаза у меня были большущие, черные, пытливые, а черные волосы, сплетенные в две тугие, словно канаты, косы, почти весь лоб закрывали. Губы у меня были красные, как коралл, — и стоило засмеяться, как все видели, что зубы у меня белые, ровные, красивые. И сильная я была — на голове, на круге, по обычаю нашему, бывало, до пятидесяти кило поднять могла. Отец с матерью у меня, знаете, крестьяне были, а приданое мне справили не хуже, чем барыне, — всего по тридцать штук дали: простынь тридцать, наволочек тридцать, платков тридцать, сорочек тридцать. Все из тонкого и прочного льняного полотна, мама сама на своем станке выткала, а кроме простынь еще пододеяльники, вышитые красивым узором. Были у меня и кораллы — дорогие, темно-красные — целое ожерелье, да еще сережки золотые с коралловыми подвесками, колечко золотое тоже с кораллом и даже красивая шпилька, тоже золотая и с кораллами. И другие золотые вещи были — все наше, семейное; да медальон нагрудный с камеей — на ней красивый такой пастушок с овцами. У мужа была лавчонка в Трастевере в тупике дель Чинкуэ. Квартиру он снимал в том же доме, прямо над лавкой. Стоило высунуться из окна спальни — и можно было рукой дотянуться до вывески цвета бычьей крови с надписью «Хлеб и макароны». Два окна у нас выходили во двор, два на улицу; в квартире было четыре комнатушки, тесные и низенькие, но я их хорошо обставила — кое-что мы прикупили на рынке в Кампо ди Фьори, кое-что мне и мужу от родителей досталось. Спальня была новехонькая: с двуспальной железной кроватью, расписанной поддерево, с цветами и гирляндами у изголовья. В гостиную я поставила красивый диван с деревянными завитушками, обитый цветастой тканью, два креслица, тоже с завитушками и такой же тканью, да круглый обеденный стол и буфет с посудой — все до последней тарелки из тонкого фарфора с позолоченным ободочком, а внутри цветы и фрукты нарисованы. Муж с утра пораньше отправлялся в лавку, а я бралась за уборку. Все перетру, начищу, обмету каждый уголочек. Кончишь уборку — и дом блестит, как зеркало, а из окон сквозь белые занавеси льется внутрь спокойный, мягкий свет. Взглянешь на комнаты, в которых все прибрано, чисто, все блестит, все на своем месте стоит, — и радостно становится на сердце. До чего ж хорошо иметь свой дом, куда никто без спросу не войдет. Кажется, всю жизнь за ним глядела бы да убирала. Покончив с уборкой, я, бывало, оденусь, причешусь и отправлюсь с корзинкой за покупками. Рынок в двух шагах от дома, а пока обойдешь ряды — битый час пройдет. Покупала я немного, ведь у нас почти все у себя в лавке было, а просто поглазеть хотелось. Пройду я меж рядов и на все погляжу: на фрукты, на зелень, мясо, рыбу, яйца; в торговле я толк понимала, любила подсчитать, что сколько стоит, от чего какая прибыль, разбиралась в товарах, любила выводить на чистую воду всякие обманы да жульничества торговок. Любила я и поторговаться: поставишь товар на весы, уйдешь, потом снова вернешься, еще поторгуешься, а потом так ничего и не купишь. Кое-кто из торговцев пытался было за мною поволочиться, намекая, что даром товар уступит, будь я к нему поласковей, но я так их отваживала, что им сразу становилось ясно: не на таковскую напали. Нрава я была гордого, из-за пустяка кровь бросалась в голову, так что глаза застилало; и право же, думала я, хорошо, что женщины не таскают в кармане нож, как мужчины, а то в гневе я могла бы кого-нибудь и укокошить. |
