Александр Абрамов, Сергей Абрамов. Гамма времени
– Что такое гамма, маэстро? – Это лесенка, по которой взбирается звук‑хамелеон, на каждой ступени меняя свою окраску. – Разве только звук?
ДО
Мы возвращались с вечернего заседания Совета Безопасности вместе с моим московским коллегой Ордынским, которого, должно быть, из‑за его фамилии, как и меня, все в пресс‑центре ООН считали поляком: Ордынский – Глинский не столь уж большая разница для американского уха. По дороге домой я предложил ему провести где‑нибудь оставшиеся до ночи часы, но он был занят, и мне пришлось удовлетвориться ужином в одиночестве. Я остановил такси у третьесортного бара «Олимпия» и вышел. До моей гостиницы было всего несколько кварталов, и в любом случае отсюда я мог добраться пешком. В баре меня уже знали, и обычно неторопливый бармен Энтони, ни о чем не спрашивая, молниеносно подал мне пиво и горячие сосиски с какой‑то острой приправой. Вокруг было пусто или почти пусто, только в углу за портьерой ужинали две незнакомые девушки да у самой стойки лениво потягивал виски сухощавый старик в коротком дождевике. Он мельком взглянул на меня, о чем‑то спросил у Энтони и снова оглянулся с нескрываемым любопытством. А когда я покончил с сосисками, он, не спрашивая разрешения, подсел к моему столику. Я поморщился. – Непринужденно и откровенно, – засмеялся он. – Не любите случайных знакомств? – Честно говоря, не очень. Он и тут не ушел, а перенес ко мне свое виски. – Довольно странно для журналиста, – сказал он. – Любое знакомство может оказаться источником информации. – Предпочитаю для информации другие источники. – Знаю от Энтони. Толчетесь в кулуарах ООН и воображаете, что это журналистика? Я молча пожал плечами: не спорить же с чудаком, а может быть, с чужаком. – Ведь вы поляк, – заговорил он по‑польски, с той элегантно небрежной манерой, присущей лишь варшавянину. – К сожалению, не могу оценить ваших корреспонденции: не знаю нынешних польских газет. «Глос поранны» помню. «Курьер цодзенны» тоже. А с сорок четвертого вообще ничего не читаю по‑польски. – В сорок четвертом мне было четыре года, – сказал я. – А мне сорок. Чтобы не было недоразумений, определюсь политически. – Он поклонился сухо, по‑военному. – Бывший майор Армии крайовой Лещицкий Казимир‑Анджей. Здесь любят два имени, а тогда в Польше мне было достаточно и прозвища. Какого? Неважно. Важно было только долбить: вольность, рувность и неподгледлость. И мы долбили, пока не послали все это к чертям собачьим. И я послал, когда меня в сорок четвертом англичане вывезли в Лондон и тут же… продали в Штаты. Я не понял. – Как – продали? – Ну, скажем мягче: переуступили. Подбросили кое‑что мне и моему шефу, доктору Холдингу, погрузили в подводную лодку и перевезли через океан. Теперь могу представиться уже как бывший сотрудник Эйнштейна, бывший профессор Принстонского университета и бывший автор отвергнутой наукой теории дискретного времени. Печальный итог множества множеств. – А сейчас? – спросил я осторожно. – Что же вы делаете сейчас? – Пью. Он пригладил свои седые, подстриженные ежиком волосы над высоким лбом и носом с горбинкой. Не то Шерлок Холмс, постаревший лет на двадцать, не то Дон‑Кихот, сбривший усы и бородку. – Не думайте: не опустился и не спился. Просто реакция на десятилетнюю изоляцию. Нигде не бывал, никого не видал, ничего не читал. Только работал до тридцать седьмого пота над одной рискованной научной проблемой. Вот так. |
