Максим Горький. Исповедь
...Позвольте рассказать жизнь мою; времени повесть эта отнимет у вас немного, а знать её -- надобно вам.
Я -- крапивник, подкидыш, незаконный человек; кем рождён -- неизвестно, а подброшен был в экономию господина Лосева, в селе Сокольем,
Красноглинского уезда. Положила меня мать моя -- или кто другой -- в парк господский, на ступени часовенки, где схоронена была старая барыня
Лосева, а найден я был Данилой Вяловым, садовником. Пришёл он рано утром в парк и видит: у двери часовни дитя шевелится, в тряпки завёрнуто, а
вокруг кот дымчатый ходит.
У Данилы прожил я до четырёх лет, но он сам многодетный был, кормился я где попало, а когда пищи не найду, -- попищу, попищу да голоден и
засну.
Четырёх лет взял меня к себе дьячок Ларион, человек одинокий и чудесный; взял он меня для скуки своей. Был он небольшого роста, круглый и
лицо круглое; волосы рыжие, а голос тонкий, подобно женскому, и сердце имел тоже как бы женское -- до всех ласковое. Любил вино пить и пил
помногу; трезвый молчалив бывал, глаза полузакрыты всегда, и вид имел человека виноватого пред всеми, а выпивши -- громко ирмосы и тропари пел,
голову держал прямо и всякому улыбался.
От людей в стороне стоял, жил бедно, надел свой попу отдал, а сам, зиму и лето, рыбу ловил да -- забавы ради -- птиц певчих, к чему и меня
приучил. Любил он птиц, и они не боялись его; умилительно вспомнить, как, бывало, бегает поползень -- птица очень дикая -- по рыжей голове его и
путается в огневых волосах. Или сядет на плечо и в рот ему заглядывает, наклоняя умную голову свою. А то ляжет Ларион на лавку, насыплет конопли
в голову и в бороду себе, и вот слетятся чижи, щеглята, синицы, снегири роются в волосах дьячка, по щекам лазят, уши клюют, на нос ему садятся, а
он лежит и хохочет, жмуря глаза да ласково беседуя с ними. Завидовал я ему в этом -- меня птицы боялись.
Нежной души человек был Ларион, и все животные понимали это; про людей того не скажу -- не в осуждение им, а потому, что, знаю, --
человека лаской не накормишь.
Зимою трудновато бывало ему: дров нет и купить не на что, деньги пропиты; в избёнке, как в погребе, холодно, только пичужки щебечут да
поют, а мы с ним, лёжа на холодной печи, всем, чем можно, окутаемся и слушаем птичье пение... Ларион им подсвистывает -- хорошо умел! -- да и сам
был похож на клеста: нос большой, крюком загнутый, и красная голова. А то, бывало, скажет мне:
-- Вот, слушай, Мотька, -- меня Матвеем окрестили, -- слушай!
Ляжет на спину, руки под голову, зажмурит глаза и заведёт своим тонким голосом что-нибудь из литургии заупокойной. Птицы замолчат,
прислушаются, да потом и сами вперебой петь начнут, а Ларион пуще их, а они ярятся, особенно чижи да щеглята или дрозды и скворцы. До того он
допоётся, бывало, что сквозь веки из глаз у него слёзы текут, щёки ему мочат и, омытое слезами, станет серым лицо его.
От такого пения иной раз жутко становилось, и однажды я сказал ему тихонько:
-- Что ты, дядя, всё про смерть поёшь?
Перестал он, поглядел на меня и говорит, смеясь:
-- А ты не бойся, глупый! Это ничего, что смерть, зато -- красиво! В богослужении самое красивое -- заупокойная литургия: тут ласка
человеку есть, жалость к нему. У нас, кроме покойников, никого не умеют жалеть!
Слова эти -- хорошо помню, как и все его речи, но понимать их в ту пору я, конечно, не мог. |
