Сергей Малицкий. Каждый охотник
Каждый охотник
«Нет, дружочек! — Это проще, Это пуще, чем досада!»
01
Время в наших краях густое. Словно в лодке лежишь, шуршит по днищу, не переставая, а закроешь глаза, унесет неведомо куда, замучаешься возвращаться. Главное — не попасть в туман. Серега-болтун как-то попал, вернулся к полудню — волос белый, лицо в морщинах, руки трясутся, на плече татуировка — баба с рыбьим хвостом. Неделю озерную воду через тростниковую трубку сосал, пока не оклемался. Потом еще с полгода вспоминал, кого как зовут. Ничего, выдюжил. Волос снова потемнел, руки окрепли, лицо разгладилось, даже улыбка образовалась. Вот только татуировка не сошла, да болтливость не вернулась. Раньше, бывало, Серега прохода не давал, по сотне раз одну и ту же байку каждому встречному-поперечному пересказывал, а теперь примолк. И не так молчит, как будто память ему отбило, а так, словно знает много, да говорить не велено. Или нечем. Я даже язык его показать просил. Показал. Обычный язык. На месте.
02
Никто не верил, что Лидка за меня пойдет. Я плавать не умею. Воды боюсь. Болтун, когда еще болтуном был, вдоволь надо мной покуражился. Проходу не давал. Ветра, спрашивал, ты не боишься? А рыбы? А тростника? — Нет, — улыбался я ему по десять раз на дню. — Ветра я не боюсь, Серега. Ветер легкий, а я тяжелый. И рыбы я не боюсь. Где она, твоя рыба? Ту, что не вижу, в воде, чего ее бояться? А ту, что вижу — или дохлая на берегу валяется, или на сковородке скворчит. И тростника не боюсь, я из него циновки вяжу. А воды боюсь. — Почему? — не понимал Серега. — У нее края нет, — отвечал я. — И дна. — Есть дно, есть! — орал он и порой даже прыгал с берега, показывал черные от ила пятки. — Глубже зайди, глубже, — предлагал я ему. — По воде не ходят, по ней плавают! — ржал Серега. — Ты же не лодка. И добавлял, стирая пучком травы с пяток ил: — Циновки он плетет… Половички, а не циновки. Да как ни называй. Их все равно никто не покупает. Лидка велела их в сарай складывать. Я и складываю.
03
— Папка, а море какое? Файка как раз в вопросительном возрасте. Пять лет, как пять пальчиков, ни убавить, ни прибавить. — Море? — я откладываю в сторону плетение. Не получается в этот раз вытащить рисунок. Или тростник блеклый, или пальцы не слушаются. — Море, Файка, соленое. — Горькое? — жмурится Файка. — Нет, — терпеливо поправляю я, — соленое — это соленое. А горькое — это горькое. Ну, смотри. Горчица горькая. — Горчица гадкая и жгучая, — брезгливо морщится Файка. — Хорошо, — с Файкой лучше не спорить, нальет глаза слезами, с чем угодно согласишься. — Горькое — это гадкое. А море соленое. В нем соли много. — А если наше озеро посолить? — Файка опять начинает жмуриться. Она всегда жмурится, когда что-то затевает. Глаза Файку выдают, обо всех ее хитростях оповещают — или блестят, или бегают, или таращатся, поэтому она жмурится. Или закрывает глаза ладошками. Серега, когда еще болтуном был, рассказывал, что далеко на севере живут белые мишки, которых выдает на снегу черный нос. Так вот они, когда подкрадываются к полынье, чтобы поймать рыбу или тюленя, закрывают нос лапой. Я пересказал эту историю Файке. Теперь Файка закрывает ладошками глаза. Но это уж в тех случаях, когда тайна так и рвется наружу. |
