Корягин опустил голову:

— Государь, Наталье мать перед кончиною сережки передала, приказала как семейную святыню беречь. Наталья клятву принесла нерушимую, что будет хранить пуще собственного глаза. Возьми все мое состояние. Оставь серьги. Ведь пойдут они непотребной девке Соньке Воронцовой.

Вокруг стихло. Все враз отодвинулись от виночерпия. Налилось лицо Государя багровой кровью, глаза запылали ненавистью. Сквозь зубы процедил:

— Клусишь, князь! [валяешь дурака] Слова твои развратные и противные сердцу моему. — Кивнул опричникам: — Казнить продерзателя!

Как коршуны на жертву бросились опричники на виночерпия, вмиг сноровистыми руками сорвали одежды, обнажили. Головою вниз подвесили. Сам Малюта Скуратов отрезал ему уши и нос.

— Усеки уд, он ему теперь без нужды! — рассмеялся Государь, и все вокруг зареготали.

Скуратов ловко обрубил член.

Другие тем временем неспешно кромсали руки, отрубали ноги.

Насладившись зрелищем, Грозный кивнул князю Воротынскому, благообразному мужу с густой русой бородой и светлыми глазами:

— А что ты, Воротынский, не тешишься? Сострадаешь, что ль? Ну-ка, покажи удаль молодецкую!

Воротынский прервал муки виночерпия, перерубив его пополам.

В этот момент на кремлевской стене раздался злорадный смех. Все невольно повернули головы.

Среди кремлевских бойниц золотились богатым шитьем кокошники. Это царица Мария Темрюковна притащила гаремных девиц полюбопытствовать забавным зрелищем. Даже в толпе зароптали, а Государь недовольно сплюнул:

— Такого на Руси не бывало, чтоб бабы казнью любовались.

Несколько часов Красную площадь оглашали истошные вопли мучеников. Земля пропиталась густой кровью, которую жадно лизали псы. Трупы не успевали убирать.

Царь медленно ехал вдоль кремлевской стены, растягивая синие губы в улыбке. Вернувшись к лобному месту, сказал Скуратову:

— Ну, Малюта, змеиное гнездо разорили! Теперь самое время навестить вдов и сирот, уменьшить их. А заодно сережки заберем у Наташки Корягиной. Ишь, клятву дала… Едем!

Русская сила

В обширных хоромах Корягина царило глубокое уныние. Дом погрузился в траур.

Наталья не выходила из опочивальни. В ушах её висели злополучные серьги.

Вдруг во дворе раздались дикие крики, на лестнице послышался топот многочисленных ног.

Наталья прильнула к окну: с белого коня слезал сам царь. Она поняла, зачем он пожаловал, торопливо сняла серьги, заметалась по опочивальне, желая спрятать их.

Никем не встреченный, зловеще нахмурясь, царь вошел в хоромы. Опричники уже тащили Наталью. Иоанн Васильевич коротко спросил:

— Где серьги? Ах, спрятала! Ну, мне и не такие во всем признавались. А ты, сосуд скудельный, сейчас быстро покажешь, куда укрыла их.

Наталья шагнула к Государю.

Все затихли.

Она с размаху вмазала ему звонкую пощечину.

Государь ошеломлено замер, схватился за лицо. Но вдруг нашелся, хрипло рассмеялся:

— Ты, девка, совсем от радости рехнулась! ещё бы, сам царь к тебе пожаловал! Ну, в долгу, красота, не останусь. Ты теперь у нас вдовая. Кто твою плоть побалует? А я, Государь, об тебе и позабочусь. — Повернулся к опричникам: — Эй, други, разоблачите хозяюшку дорогую!

Слуги царевы сорвали одежды с Натальи, протиснули меж ног толстую веревку, начали, словно пилой, перетирать тело белое.

Охнула Наталья, но кулаки крепче стиснула, губы прикусила — ни звука не издала. Лишь слёзы потоком обильным прекрасное лицо оросили. Веревка густо окрасилась кровью. Иоанн Васильевич брызнул слюной:

— Отдай, говорю, сережки! Куда запрятала, где утаила? Опричники уже успели весь дом перерыть, жестоко домашних допросили, но так ничего не обнаружили.