Фрэнсис Скотт Фицджеральд. Последний магнат
Глава 1
Я выросла в мире кино, хотя ни разу не снималась. На день рождения ко мне, пятилетней, пришел Рудольф Валентине, - так гласят предания. Я
упоминаю об этом, только чтобы показать, что с младенческого возраста могла видеть, как вертятся шестеренки Голливуда.
Одно время меня подмывало написать "Записки дочери продюсера", но в восемнадцать лет не очень это у вас выйдет - засесть за мемуары. И
хорошо, что не села: получилось бы нуднее, чем позапрошлогодняя колонка Лолли Парсонс. Мой отец на производстве фильмов делал бизнес, как делают
бизнес на хлопке и стали, и меня это мало тревожило. Прозу Голливуда я принимала с безропотностью привидения, назначенного обитать в таком-то
доме. Я знала, что кинобизнесом надлежит возмущаться, но возмущение упорно не желало приходить.
Легко сказать так, но труднее добиться, чтобы тебя поняли. В Беннингтоне, где я училась, иные из преподавателей литературы притворялись,
будто равнодушны к Голливуду и его продукции. А на самом деле - ненавидели, всеми печенками ненавидели кино, как угрозу своему существованию. А
еще раньше, в монастырской школе, милая монашенка попросила у меня какой-нибудь киносценарий, чтобы по нему "разобрать с ученицами, как сочиняют
фильмы"; как сочиняют эссе и рассказы, она уже разбирала. Я достала ей режиссерский сценарий, и она, должно быть, ломала, ломала себе над ним
голову, в классе же ни разу не упомянула о сценарии и вернула мне его обратно с оскорбленно-удивленным видом и без всяких комментариев. Как бы и
эту мою повесть не вернул мне так читатель.
Можно принимать Голливуд, как я, - спокойно и привычно, - а можно отмахиваться от него с презрением, какое мы приберегаем для того, чего не
понимаем. Понимание-то здесь достижимо, но лишь смутное, проблесками. Не наберется и полудюжины людей, кто смог когда-либо вместить в уме всю
формулу и тайну фильмотворчества. И разобраться в одном из таких людей - вот для женщины средство поглубже вникнуть в этот сложный мир.
Ту картину мира, которая открывается с самолета, я знала. Отец всегда отправлял нас с сестрой из Лос-Анджелеса по воздуху - в школу, затем в
колледж, - и домой на каникулы мы тоже летали. Когда я перешла на второй курс, Элинор умерла, и пришлось уже одной летать, и всегда она в полете
вспоминалась, и я как-то серьезнела, грустнела. Иногда в самолете мне встречались знакомые голливудцы, а порой симпатичный студентик, но нечасто
- наступили уже годы кризиса. Во время полета мне редко давали уснуть мысли о сестре и это ощущение резкого рывка от побережья к побережью;
настоящий сон приходил разве лишь, когда позади оставались уже теннессийские аэропорты - небольшие, стоящие на хмуром отшибе.
На этот раз мы летели в непогоду, самолет так болтало, что одни пассажиры сразу же откинули назад спинку кресла и отошли ко сну, а другие
предпочли не спать вовсе. Двое из неспавших были мне соседями - я слева от прохода, они справа, - и по их отрывочному разговору я уверенно
заключила, что они голливудцы. Один и выглядел типично - немолодой еврей, он то говорил с нервной горячностью, то умолкал издерганно, весь
сжавшись, словно собравшись для прыжка; второй же был бледный, некрасивый, коренастый человек лет тридцати, которого я определенно видела где-то
раньше. В гости он приходил к нам, что ли. Но, возможно, я еще маленькой тогда была, - и я не торопилась обижаться, что он не узнал меня.
Стюардесса - высокая, статная, яркая брюнетка, к каким у авиакомпаний слабость, - спросила меня:
- Может, наклонить вам спинку кресла?.
|
