Альберто Моравиа. Рассказы
Облеченный властью
Он сидит передо мной, по ту сторону огромного, не меньше четырех метров в длину, стола; стол старинный, резной, орехового дерева. Стены его просторного кабинета обиты красным дамаском, сводчатый потолок расписан. Письменный стол, кресло и стул, на котором сижу я, — вот и вся обстановка. Я смотрю на него: он в темном костюме, темном галстуке, белой сорочке, в нем есть что-то от военного в штатском. На столе — все необходимое для письма: кожаная папка, авторучка, набор карандашей, стопка бумаги, пресс-папье, но все новенькое, словно этим никогда не пользовались. Рядом стоят два телефона и диктофон. В кабинете лишь одна дверь — та, в которую я вошел. Значит, он заставил меня ждать почти полчаса по какой-то особой, неведомой мне причине, а отнюдь не потому, что, скажем, писал или принимал посетителей. Со стола мой взгляд переходит на него. Я впервые замечаю, что у него орлиный нос и пухлые щеки. Странно, я всегда считал, что нос у него прямой и щеки как щеки. Орлиный нос, с узкими ноздрями, с аристократической горбинкой посередине, является признаком властности и жажды повелевать, пухлые щеки — признак тщеславия. Вдруг я вспоминаю, что когда я вошел, он принял меня стоя за своим столом, но не подал мне руки. Я говорю: — Я тут проездом и подумал, что не худо бы заглянуть к тебе. Я решил, что ты будешь рад повидаться со старым другом. Он некоторое время молча глядит на меня своими странно тусклыми и неподвижными глазами и наконец произносит: — Разумеется, рад, я всегда рад видеть тебя. А вот что касается твоей идеи пожаловать ко мне сюда, — и он подчеркивает слово «сюда» паузой, — это другой вопрос. Ты хорошо сделал, если пришел в качестве просителя или с каким-либо предложением, но сделал плохо, если пришел лишь затем, чтобы поздороваться со мной. Он говорит медленно, через силу, делая ударение на каждом слове, как будто желает показать, что беседует со мной исключительно из любезности. Я недоумеваю: — Что-то я тебя не пойму. — А тут и понимать нечего: это — место моей работы, и я не могу позволить себе роскошь принимать здесь друзей просто так, чтобы только поболтать с ними. — Понимаю, ты очень занят. Он начинает смеяться, и смех у него какой-то странный, полувежливый-полуиронический, но взгляд при этом остается совершенно неподвижным. — Нет, я не очень занят. Более того, у меня нет абсолютно никаких дел — во всяком случае в данную минуту. Но в некотором роде можно все же сказать, что я в высшей степени занят. — Так занят ты или нет? Рассудительный, назидательный тон его ответа вдруг напоминает об одном из его главных былых достоинств: глубокой осознанности собственных поступков и умении четко обосновать любой из них. — Если говорить о делах, связанных с должностью, на которую меня пригласили, то я свободен, ибо в данную минуту, как я уже сказал, делать мне особенно нечего. А вот если говорить о стремлении соответствовать своему положению, то я действительно занят, в высшей степени занят. — Извини, но я опять не совсем тебя понимаю. Он пристально глядит на меня, словно решая, стоит ли продолжать этот разговор, и потом объясняет: — А ведь это не так уж сложно: здесь от меня требуется, во-первых, выполнение того, что называется моей работой, и, во-вторых, что гораздо важнее, осуществление власти. — Осуществление власти? Кажется, начинаю понимать... — Давно пора. Итак, почему осуществление власти значительно важнее, чем работа? По той простой причине, что моя работа ничем не отличается от любой другой чиновничьей работы и, в сущности, не имеет ко мне ни малейшего отношения, тем более что она по плечу кому угодно; а вот осуществление власти — это действительно мое дело, имеющее ко мне непосредственное отношение, коль скоро я уверен, что оно требует определенного призвания и особых качеств. |
