Анна Старобинец. Резкое похолодание. Зимняя книга
Домосед
Старик умирал так долго и обстоятельно, с таким усердием и какой-то даже дотошностью, что под конец я и сам стал чувствовать себя неважно, стоило мне только взглянуть в его сторону. Девчонка ухаживала за ним плохо (впрочем, какая девчонка – давно уже за двадцать!). Она спала до полудня – хотя старик всегда просыпался на рассвете и ему сразу же нужно было принять лекарство… Она нерегулярно меняла ему постельное белье, кормила старика всегда впопыхах, на бегу, не давая толком прожевать… В комнате у него никогда надолго не задерживалась, говорила быстро, отрывисто и раздраженно – и в каждом ее жесте, в каждом движении и взгляде ясно читалось: ну, скорее же, скорей, сколько можно! Жуй быстрей, пей быстрей, умирай быстрей, не задерживай меня, не задерживай – тебе ведь уже больше ста лет, тебе пора… Она часами металась по дому, молодая, ароматная и неряшливая, в поисках какой-нибудь своей нелепой шмотки (я, признаться, иногда прятал ее одежду – самую безвкусную, в которой, по-моему, на людях показываться стыдно), и долго встряхивала перед зеркалом влажными свежевымытыми волосами, и раз за разом снимала и надевала, швыряла и комкала, поднимала и прикладывала, и тихо шептала свои женские заклинания: «Это с этим, нет – это с этим…» Потом она говорила по телефону, пила кофе, пила чай, листала журналы на круглом, шатком, замусоренном столе, потом она смотрела на часы и понимала, что уже страшно опаздывает… Тогда она заглядывала к старику, махала ему рукой и, не удосужившись даже взглянуть, спит он или бодрствует, быстро бросала свое привычное «пока, я побежала» – и тут же убегала, так и не высушив волосы, ускользала в холодные кривые переулки, семенила через пургу в своей короткой куртке, с недосушенными волосами – подальше от этого места, от запаха старой квартиры и старого человека. И ей никогда не приходило в голову – в эту ее душистую, свежевымытую голову – просто сесть рядом с ним и посидеть хоть немного и, возможно, взять его за руку или прочесть ему статью из газеты – если не из любви, то хотя бы просто из вежливости, просто чтобы выполнить долг хозяйки дома: потому что он – хоть и медленно – но все же уходил, а она – хоть и без спросу – но все же оставалась… Так что со стариком приходилось сидеть мне, почти круглыми сутками. Занятие не самое увлекательное – да это и не входило в мои обязанности, – но что поделаешь? Я просто не мог допустить, чтобы старик умирал в одиночестве. Я прибирался в его комнате и внимательно следил, чтобы все таблетки лежали от него подальше: с памятью у старика было неважно, и он вполне мог принять одно и то же лекарство несколько раз подряд. А еще я часами выстукивал для него разные мелодии, а он их угадывал. Тук-тук-тук-тук, тук-тук-тук, тук-тук-тук-тук… Тук-тук… Это действовало на старика успокаивающе… В бананово-лимонном Сингапуре… В бурю… С моей помощью ему удавалось хоть ненадолго заснуть. Так он и заснул – навсегда – под мой стук. Когда он умирал, кроме меня рядом с ним никого не было. Я настукивал его любимую песенку. Та-та-та-та-та-та-та… Та-та-та-та-та-та-та… Та-та-та-та-та-та… У маленького Джонни… горячие ладони… и зубы, как миндаль… И зубы, как миндаль… И что б ни говорили… о баре Пикадилли… но это – славный бар!.. Я продолжал настукивать, даже когда он перестал дышать – мне почему-то казалось, что он все еще слушает меня, – и остановился лишь спустя час. Только тогда я почувствовал, что его больше нет в комнате. И вообще больше нет. Я закрыл ему глаза и остался в доме один. |
