Ольга Григорьева. Стая
Любая из страстей рождает столько бед, И столько волчьих стай в чащобе жрет обед; Там – засуха и зной, тут – северная вьюга; Там океаны рвут добычу друг у друга, Полны гудящих мачт, обрушенных во тьму; Материки дрожат, тревожатся в дыму, И с чадным факелом рычит война повсюду, И, села превратно а пылающую груду, Народы к гибели стремятся чередой… И это на небе становится звездой! Виктор Гюго
В судьбе племен людских, а их непрестанной смене Есть рифы тайные, как в бездне темных вод. Тот безнадежно слеп, кто в беге поколений Лишь бури разглядел да волн круговорот. Виктор Гюго
Глава перваяПРИТКА
Она столкнулась с Бьерном у обозной телеги – одной из многих, отправлявшихся в Альдогу[1]. Невысокий коренастый раб Бьерна нес большую корзину на длинном ремне, она – нелепый, драный, перебинтованный берестяной плетенкой короб. Не из тех, что матово поблескивают кожей в больших боярских домах, а еще прабабкин – твердый, плетенный из ивовых прутьев, с деревянным днищем. – Отойди! – Бьерн отогнал ее от телеги, раб осторожно поставил корзину внутрь. Короб она не выронила. Сжалась пред варягом – маленькая, костлявая, некрасивая, – зыркала исподлобья и молчала. Не уходила. – Так, – он остановился, поглядел на оборванную девку, на ее жалкий короб, нахмурился: – Чего тебе? – Мне надо в Альдогу… Бьерн хмыкнул, отвернулся, направился к стоящим подле городьбы лошадям. Нынче по зиме на Приболотные земли налетела неведомая хворь, унесла почти треть всех жителей. А когда вскрылся лед на Малой Рыське, многие уцелевшие отправились вверх по реке. Шли к родичам, что жили в других местах – посуше, полюднее. Некоторые – из тех, кто побогаче, сами ладили обозы – снимались с насиженного места со всем скарбом, грузились на телеги. Победнее или вовсе осиротевшие лепились к ним, клялись Родом, что непременно отработают в дороге. Звали таких просителей притками, как болячки, что липнут к человеку и отвязаться не хотят. Беженцы чаще брали взрослых приток – кому ведомо, когда потребуются в пути сильные руки … Пока Бьерн крепил на конской спине седло да прилаживал к луке клевец на короткой рукояти, девка вновь очутилась рядом. Прижала к пузу свои нехитрые пожитки, обхватила руками плетеные бока, шмыгнула носом. – Как тебя зовут? – спросил варяг. – Айша. На самом деле у нее было несколько имен. Одно, родовое, дал ей жрец в дальнем болотном капище[2], и знали его лишь тот жрец да она сама. Другое – общинное[3], девчачье, никак не вязалось с ее узким, тонким лицом, тощей фигурой и глубоким грудным голосом. Поэтому никто не называл ее по имени. Зато прозвище, данное ей давным‑давно, прилепилось прочно, приросло и, как часто бывает, стало нравиться ей самой. – Айша? – Бьерн удивился. Она кивнула: – Мне бы приткнуться. Я отработаю … Ее упорство нравилось варягу. Он огладил лошадиный круп, усмехнулся: – Отработаешь? По тону Айша поняла – разрешил. Благодарно улыбнулась, сунула в телегу короб, влезла следом. – Рейнар! – позвал Бьерн худого юркого мужика, восседающего на первой телеге. Раб подвел ему лошадь, Бьерн легко запрыгнул в седло: – Готовы? Мужичок утвердительно кивнул, гаркнул, телеги медленно тронулись в путь. Ленивая рыжая лошаденка зачмокала копытами по новгородской грязи. Айша смотрела по сторонам и молчала. |
