Ольга Птицева. Там, где цветет полынь
Я – полынь трава, Горечь на губах, Горечь на словах, Я – полынь трава.
Ника Турбина, 1982
Красная сандалька
Уле было все равно. Она уже час листала ленту, пока комнату заливало солнце, разделяя жаркой полосой надвое все, до чего получалось добраться, – ковер, взвесь пыли, брошенную на пол рубашку и задвинутые в угол учебники. Палец оставлял на экране скользкий след. Духота делала движения медленными и тяжелыми. Уля откинулась на подушку, волосы прилипли ко лбу, полезли в рот. Она смахнула их, как водоросли на мелководье. Из окна потянуло ветерком; Уля вытянула руку, но воздух был сухим и пыльным. Снаружи как раз зашумело – это по горячему асфальту ползла оранжевая поливалка, плеская по сторонам мутную воду. Та, правда, успевала испариться на подлете. Рука повисла в воздухе. Уля перебрала пальцами, тень от них красиво отпечаталась на противоположной стене. Уля потянулась за телефоном, наклонилась вперед, чтобы в кадр поместились тень и край белого стола, а накиданные на него шмотки не поместились. Наложила сверху фильтр, отправила в ленту. Время подползало к полудню. И за дверью уже слышалось сопение и шарканье. Уля улыбнулась. Никитка помнил, что она не любит незваных гостей, но изнывал в ожидании, когда же сестра проснется и выйдет. Он постоял немного – было слышно, как легонько скрипит под ним пол, – но постучать так и не решился, взбрыкнул и понесся по коридору в сторону кухни. Оттуда доносились звон посуды и приглушенное бормотание телевизора. По субботам мама жарила оладьи – под тяжелой крышкой, томленные в масле, политые сметаной. По сто тысяч калорий в каждой штуке. Уля задрала ночнушку, ущипнула себя за бок. И сразу попустило: подумаешь, оладушки, когда в шкафу два кроп топа ожидают своего часа. Еще раз обновила ленту, потом зашла в мессенджер. В десять, когда нормальные люди еще спят, Вилка предложила доехать до парка Горького. Но прогноз погоды не обещал ни малейшей прохлады. Потому гулять пришлось бы изнывая от духоты. Так что приглашение Уля проигнорила, а теперь и самой Вилки не было онлайн. Нужно было вставать, но Уля тянула до последнего. Июнь, отданный на заклание сессии, пролетел незамеченным. Он оставил после себя только ворох конспектов и темные круги под глазами, которые было решено не прятать: они придавали Уле пусть немного, но взрослый вид. По крайней мере, так ей казалось, когда она смотрела на себя, с неудовольствием отмечая круглые щеки и мягкие локотки. Сколько бы она ни худела, круглое лицо оставалось круглым, а талия в приемлемые шестьдесят два сантиметра переходила в неприемлемые девяносто семь бедер. Свои объемы Уля знала с точностью до десятых, но округляла в меньшую сторону, чтобы не расстраиваться. Объемы, кстати, могли и вырасти. Закрыв последний зачет, Уля неделю пролежала на кровати. Листала ленту, смотрела видосики, подхватывала спелую ягодку черешни за тонкий черенок и раскусывала ее, чтобы сок наполнил рот, и тут же бралась за следующую. Мама, возвращаясь с работы, конечно, ворчала. – Могла бы полы помыть, – говорила она, но Уля отвечала равнодушно: – Неделя, ма. Был уговор: я закрываю семестр, ты меня неделю не грузишь. – И уходила с кухни, прихватив с собой еще одну мисочку ягод. Никитка об уговоре знал крепко, потому к сестре не приставал, подваливаясь к боку, только когда Уля сама выбиралась в общую комнату, чтобы посмотреть дурацкий сериал без конца и края. Щекоча ее макушкой, Никитка осторожно садился рядом, а когда Уля разводила руки в стороны, с визгом бросался на нее, брыкался и хохотал. Вообще, любить брата оказалось проще, чем Уля думала, когда тот только родился. Разница в четырнадцать лет разделяла их, и ничего нельзя было с этим поделать, но, глядя, как Никитка заходится счастливым хохотом в ее руках, Уля ловила себя на щемящей нежности, такой острой, что почти стыдной. |
