Блейк Крауч. Тёмная материя
Что быть могло и что случилось, Все сводится к извечному концу. В памяти эхо шагов По коридору, в который мы не свернули, К двери, которую мы не открыли.
Есть в них что-то вневременное. Такая у нас традиция – семейный вечер, только мы втроем. Мой сын Чарли сидит за столом, рисует что-то в альбоме. Ему почти пятнадцать. Вырос за лето на два дюйма и уже почти догнал меня. Я отворачиваюсь от лука, который режу на разделочной доске. – Можно посмотреть? Сын поднимает альбом, показывает горный хребет – нечто инопланетное. – Мне нравится, – говорю я. – Просто так или… – Домашнее задание. Завтра сдавать. – Что ж, трудись, мистер В-Последнюю-Минуту. Довольный и чуточку пьяный, я стою у себя на кухне и даже не подозреваю, что этот сегодняшний вечер – конец всего. Всего, что я знаю, всего, что люблю. Никто не скажет, что скоро все изменится, что тебя лишат всего-всего. Никакой системы предупреждения о приближающейся опасности нет, как нет ни малейшего указания на то, что ты уже стоишь над пропастью. Может быть, именно поэтому трагедия так трагична. Дело не в том, что случается, а в том, как это случается: удар настигает внезапно, когда ты совсем его не ждешь. Ни увернуться, ни собраться уже не успеваешь. Светодиодные светильники отражаются на поверхности вина в бокале, и в глазах начинает пощипывать от лука. На старенькой вертушке в кабинете крутится пластинка Телониуса Монка. Аналоговые записи можно слушать бесконечно – в них есть некая сочность звучания, особенно эти щелчки между треками. В кабинете у меня груды редких виниловых дисков, и я постоянно говорю себе, что однажды возьмусь за них и приведу все в порядок. Моя жена Дэниела сидит на «кухонном островке». В одной руке у нее почти пустой бокал, в другой – телефон. Почувствовав мой взгляд, она улыбается и, не отрывая глаз от экрана, говорит: – Знаю, знаю. Я нарушаю главное правило семейного вечера. – Что-то важное? – спрашиваю я. Дэниела смотрит на меня темными испанскими глазами. – Ничего. Я подхожу к ней, мягко забираю телефон и кладу его на столешницу. – Могла бы приготовить пасту. – Предпочитаю смотреть, как готовишь ты. – Вот как? Тебя это заводит, да? – понизив голос, спрашиваю я. – Не-а. Мне просто больше нравится выпивать и бездельничать. Ее дыхание отдает сладким запахом вина. На губах она держит улыбку, с архитектурной точки зрения совершенно невозможную. Улыбку, которая до сих пор действует на меня убийственно. Я допиваю последние капли. – Откроем еще бутылочку? – Было бы глупо не открыть. Пока я вожусь с пробкой, Дэниела забирает свой телефон и показывает мне дисплей. – Читала в «Чикаго мэгэзин» рецензию на шоу Марши Альтман. – И как? Благожелательная? – Да. Практически любовное письмо. – Она молодец. – Я всегда думала… Супруга обрывает предложение, не доведя его до конца, но я знаю, куда ее потянуло. Пятнадцать лет назад, еще до знакомства со мной, Дэниела делала первые шаги и подавала надежды на артистической сцене Чикаго. У нее была студия в Бактауне, она показывала свои работы в полудюжине галерей и готовилась к сольной выставке в Нью-Йорке. Потом вмешалась жизнь. Я. Чарли. Тяжелая послеродовая депрессия. Крушение планов. Сейчас Дэниела дает частные уроки живописи школьникам. – Не то чтобы я не рада за нее. То есть да, она умница, талант, и она все это заслужила. |
