– Тогда раздевайся. Тебя надо вымыть… Быстро раздевайся, я сказал! – повысил Вовка голос, видя, что тот испуганно медлит…

Одежда на мальчишке – это оказался действительно мальчишка – разваливалась под пальцами. И была мала, а для тепла использованы всякие накрученные тут и там тряпки. Видимо, он не снимал ее уже давно. Нижние штаны были мокрые – описался от страха там, на складе. Вовка покривился, но без особой брезгливости, скорей по привычке. От найденыша в тепле начало отвратительно вонять, но это был запах не болезни какой-то, а просто предельной запущенности.

Мальчишка был невероятно, ужасающе грязный и еще – еще вшивый. Длинные волосы, намертво сбитые в сплошную густую массу, кишели этими тварями. Но, хотя и голодный, – не истощенный. Видимо, ему тоже повезло с едой, а когда она кончилась – ясное дело, выполз искать еще. И не нашел, где ему… Хотя – ха, нашел как раз… Как еще с ума не сошел или не одичал совсем. Хотя мелкие – им сходить особо не с чего.

Вшей подхватить – вот этого Вовка побаивался сильно. У него их никогда не было, даже в самые тяжелые дни, и начинать знакомство он не собирался. Поэтому первым делом просто-напросто обрил пацана наголо станком, поставив его на свету около открученной почти на полную мощность лампы и внимательно глядя, чтобы ни одна тварька никуда не уползла. Потом старательно упаковал рванье и состриженные колтуны в мыльной пене в плотный пакет – и вышвырнул его в коридор. Мальчишка стоял на том месте, куда его поставил Вовка, вздрагивал и переминался с ноги на ногу. Молчал, только иногда хлюпал носом: не от простуды – от страха, наверное.

– Холодно, – наконец робко выдохнул он.

Вовка хмыкнул, попробовал пальцем воду, вытер палец о штаны и спросил:

– Ты человечину ел?

– Нет, – мотание головы, не поспешное, а скорей испуганное и искреннее. – Я консервы ел. Там много было. И такие в пакетиках… сухие палочки и завитушки. И печеньки.

– Ясно. – Вовка не стал уточнять, где это «там», потому что, раз пацан оттуда вылез в жуть снаружи, значит, «там» уже ничего не осталось. – А с тобой был еще кто-нибудь?

– Не-е-ет… – выдох и всхлип.

– Ладно, тоже ясно… – Вовка опять побулькал пальцем в тазу. – Сам сможешь вымыться?..

Им двигала вовсе не доброта или гуманность. Пятнадцатилетний подросток, который потерял все на свете, включая привычный мир… а потом потерял и тот мир, который пришел было привычному на смену – и попал, похоже, в ад… а потом убил двух ровесников и ровесницу – которые, впрочем, пытались втроем убить его, так что все логично… и еще много кого убил, от крыс до взрослых убийц… – так вот, такой подросток не будет маяться добротой или гуманностью.

Нет. Странно, но им двигало чувство, редко встречавшееся у его сверстников в чистом виде, – рационализм. Голый рационализм.

Мальчик был напуган. И был моложе его – намного, лет на шесть, может – на восемь. Первачок. Малыш. А значит, он не мог представлять особой опасности для него. Но с другой стороны – он был не таким малышом, о котором надо постоянно тупо заботиться, который только сиську сосет, срется под себя и орет; он, раз выжил, был сильным и не трусливым, он мог нести более-менее большой груз, мог дежурить, наконец, если понадобится. В-третьих, он все-таки маленький. В смысле маленький по мозгам, так сказать. И из него можно вылепить что угодно. Это была рациональная и очень жестокая сторона мыслей, да к тому же не самая насущная, но она была, и Вовка это осознавал: если он хочет жить – а он хочет жить, – то он должен думать о будущем. А в будущем вдвоем лучше, чем одному. Но надо, чтобы второй был послушным.