— Он был карточный шулер, ваш старик, как вы можете знать, на какие деньги он жил?!

— Этот ваш Богдан Халей, как приехал в Россию в тридцать восьмом году, так больше в Европе не показывался. Это все выдумки!

— Вы скучны, как позавчерашняя газета.

— А вы откройте глаза и прекратите уединяться!

— Не открою.

“…Она была очень богата и очень больна. Пятидесятилетняя женщина в декольтированном бальном наряде, прозрачная кожа, прозрачные глаза, никакого макияжа на лице, только рот и скулы. Рот и скулы пламенели пожирающим ее изнутри огнем. И вот эта женщина говорит: будем играть в американку, пообещайте, что поведете себя прилично. Прилично!.. Я едва удержался от хохота. Клянусь, говорю, что ваша честь ни в коем разе не пострадает. Сначала я отвлекался, разглядывал ее драгоценности, обсуждал погоду, мы поговорили об общих знакомых. Она рассказала удивительную историю о дуэли Макса и Николя: представь, оказывается, Гумилев обозвал грязным словом Черубину, а Макс завелся и вызвал его на дуэль. Черубина? Это экзотическая красавица, блиставшая в начале века в свете. Черубина де Гонзак. Кто такой Макс? Это Максимилиан Волошин. Оказывается, моя партнерша по картам была очень близко знакома с ним, только представь…”

— А кто такой Волошин? — спросила я. И попала… Окончание этой истории я узнала не скоро. Честно говоря, если уж выбирать по поэзии (пришлось в ближайший месяц только этим и заниматься), Гумилев мне ближе Волошина, но старик уверял, что человек, обозвавший таким словом женщину, не достоин звания поэта хотя бы потому, что судьбою обречен на воспевание женщин не как объектов ума или гордости, нравственности, добродетели, а только как Богом назначенных представительниц трудно определяемого понятия любви и красоты. И все женщины имеют право быть воспетыми поэтом. Поэтому пришлось выучить несколько стихотворений Волошина. “…Не насилуй себя, ведь это всего лишь любопытство: только представь, ради удовлетворения его ты идешь на преступление, ты преступаешь через ранее выработанную в тебе невозможность изучения нелюбимого стиха! Помнишь, что ты говорила о Некрасове?”

К тринадцати годам я уже выработала в себе некоторое понятие срочной необходимости. Узнать, чего хотела от Богдана старуха-картежница, как раз и было срочной необходимостью, потому что по вечерам мое неуемное воображение рисовало совершенно непотребные сцены. Выучила три стихотворения. Он внимательно и напряженно выслушал меня и то ли похвалил, то ли обругал — сказал, что если девочка моего возраста способна ради низменного любопытства с таким воодушевлением прочесть стихи, ничего при этом в них не понимая и не чувствуя, то она должна знать, что изысканное притворство — прямая дорога к унылому авантюризму.

Поскольку я впервые услышала, чтобы кто-то определял авантюризм таким образом, то решила кое-что осторожно выяснить:

— Ты ничего не подумай, я просто хочу уточнить, что такое — авантюризм?

Он сказал, что я, верно, решила его добить окончательно, но епитимью не накладывал, коротенько объяснил. Оказывается, это всего лишь опробование на практике самых грандиозных выдумок одиночества. Когда человек придумывает себя каждый раз заново и каждый раз заставляет верить в это окружающих.

— И что же в этом плохого?

Оказывается, на притворство уходят все силы воображения, потому что создание придуманного образа требует участия множества реальных людей, и в итоге авантюрист перестает манипулировать собственным воображением, а вынужден манипулировать воображением совершенно посторонних людей, а это довольно скучно и ведет к самоистреблению и банальной лжи.

Я решила больше не задавать вопросов, и узнала, что:

“… ее звали Камилла, она играла в карты виртуозно, и я узнал, что Макс и Николя стрелялись на Черной речке… Надеюсь, ты знаешь, что это за место?”

Не вдаваясь в детали, я отрапортовала скороговоркой: Пушкин — Дантес!

“Слава Богу, а то я уж подумал… Ладно, продолжим с дуэлянтами.