Я и теперь помню достаточно, чтобы видеть, что это был переломный момент войны, хотя дело тут вовсе не в моем участии. Противник исчерпал свои бомбы и перешел на снаряды и пули. Мы тоже исчерпали свои бомбы, но они не сумели вывести из строя все наши военные заводы, а их заводы мы вывели из строя полностью. У нас все еще оставались бомбардировщики и подобие командования, определяющее цели. Разумеется, на глаз; иногда мы по ошибке сбрасывали бомбы на свои войска. Через неделю после того, как я вступил в бой, я был выведен из строя нашей небольшой бомбой, упавшей примерно в миле от меня.

Через две недели я пришел в себя в тыловом госпитале с тяжелыми ожогами. К тому времени война была завершена, не считая операций по добиванию противника и восстановлению порядка. Это было совсем не похоже на то, что я называю катастрофической войной. Эта война истребила — я могу только предполагать, в точности я не помню — четвертую или пятую часть населения планеты. Осталось достаточно производственных мощностей и выжило достаточно людей, чтобы цивилизация сохранилась. Человечество было отброшено назад на несколько столетий, но возврата к дикости не было, и начинать заново не пришлось. В такие времена люди вновь используют для освещения свечи и топят дровами, но не потому, что не знают, как пользоваться электричеством или добывать уголь, — просто потрясения и революции выбивают всех из колеи. Знание не утеряно, оно ждет восстановления порядка.

Совсем иные последствия у катастрофической войны, когда уничтожается не менее девяти десятых населения Земли — или Земли и других планет. Тогда мир переходит к полной дикости, и сотое поколение вновь открывает металлы для наконечников копий.

Но я опять отвлекся. После того как я пришел в сознание в госпитале, меня долгое время терзала боль. Анестезирующих средств больше не осталось. Я получил глубокие радиационные ожоги, которые несколько месяцев причиняли мне нестерпимые страдания, пока постепенно не зажили. Я не спал, и это было странно. И это пугало, потому что я не понимал, что со мной произошло, а неизвестное всегда пугает. Врачи обращали на меня мало внимания — я был лишь одним из миллионов обожженных и покалеченных. Мне кажется, они не принимали всерьез мои утверждения, что я совсем не сплю. Они думали, что я сплю понемногу и либо преувеличиваю, либо искренне заблуждаюсь. Но я не спал совсем. И продолжал не спать, когда, спустя долгое время, выздоровел и покинул госпиталь. Волею случая прошла и болезнь моего гипофиза, вес вернулся к норме, и здоровье стало превосходным.

Я не спал тридцать лет. А потом заснул и проспал шестнадцать лет. И после этого сорокашестилетнего периода физически мне по-прежнему было двадцать три.

Вероятно, вы начинаете понимать, что со мной произошло, как в то время начал понимать и я. Радиация — или комбинация разных типов излучения — радикально изменила функции моего гипофиза. Имели значение и другие факторы. Когда-то, примерно сто пятьдесят тысяч лет назад, я специально изучил эндокринологию, и мне, кажется, удалось в этом разобраться. Если мои вычисления верны, вероятность того, что со мною случилось, — один ко многим миллиардам.

Конечно, процессы распада и старения в моем организме не прекратились, но их скорость уменьшилась приблизительно в пятнадцать тысяч раз. Каждые сорок пять лет я старею на один день. Так что я не бессмертен. За сто восемьдесят прошедших тысячелетий я постарел на одиннадцать лет. Сейчас мой физический возраст — тридцать четыре года.

Сорок пять лет — это мой день.