– Мы принимаем чужое семя и потому сильны, – сказал кабатчик, похожий на кушита.

    – Но принимаем его по доброму согласию, – уточнил лавочник, а староста подвел итог:

    – Разве доброе согласие ничего не стоит, чезу Хенеб-ка?

    – Чтоб тебе сгнить за Пятым порогом, мошенник! – сказал я. – Ладно, получишь пятьдесят пиастров. Этого хватит?

    Староста ухмыльнулся.

    – Твои львы могут топтаться в нашем курятнике всю ночь и весь день. Хатор им в помощь!

    – За эти деньги ты дашь еще проводника.

    – Согласен. Куда он должен вас отвести?

    Мне не хотелось говорить, что мы идем в Темеху, и я ответил неопределенно:

    – Пока не решил. Мне нужен человек, который знает окрестности Мешвеша.

    – Ты его получишь.

    Начало темнеть, и мои собутыльники разошлись. Я вернулся на пастбище, проверил караулы и велел Левкиппу и Пианхи отпустить своих людей в селение. Им – ночь, а солдатам Мериры и Рени – день… Что же мне?..

    Домик Бенре-мут стоял на краю оазиса. С одной стороны – ложбинка, чахлые кусты, обглоданные козами, а дальше – песок и песок до самого океана, с другой – загон для скотины и погасший очаг. У очага расстелена старая шкура. На низкой скамейке – утварь: котелок, кувшин, посуда, привезенная мной когда-то из столицы… Ничего не изменилось. И Бенре-мут все та же – сероглазая и гибкая, как газель, стройная, как пальма. Стоит у хижины, скрестив руки на полной груди, и смотрит, как я шагаю к ее дому. Только…

    Только жмется к ее ногам девчушка лет трех, маленький такой голышок: челка ровно подрезана, на плечах – косички, на тонкой шейке – скарабей из лазурита, подаренный мною Бенре-мут. И хоть стемнело уже изрядно, увидел я, что глазки у дитя не материнские, не серые, а карие. Мои глаза!

    – Пустишь ли в дом, Бенре-мут? – спросил я.

    Она повела плечами.

    – Входи! Входи, воин, если нет у тебя другого жилища.

    Подхватила девочку на руки, шагнула вслед за мной и села на ложе у стены. Я остался стоять. Глядел на нее и малышку и не мог наглядеться.

    – Слышала я от соседских детей, что пришел из пустыни семер с солдатами, сидит в кабаке и пьет. – Ее голос был ровен и тих. – Давно я с этим семером не встречалась. Годы прошли. Забыла уже, как выглядит, и вспоминать не хочу.

    – Что ты такое говоришь, Бенре-мут? – промолвил я. – Можно ли забыть Хенеб-ка, если держишь на коленях его дочь?

    И тут я увидел такое, чего не видел никогда: по щеке Бенре-мут скатилась слезинка.

    – Нефру-ра не твой ребенок, – сказала она.

    – У нее мои глаза. Карие, а не серые.

    – У многих роме карие глаза, Хенеб-ка.

    – Значит, был другой роме?

    – Был и есть. Та-Кем большая страна, и мужчин в ней много.

    Я не верил ни единому ее слову. Обида говорила в ней, обида, горечь и желание побольнее уколоть меня, ведь я и в самом деле был виновен – не стоял у входа, когда Бенре-мут разрешилась от бремени, не принес малышке колыбель и полотно, не наполнил ларь мукой, а кувшины – медом, чтобы они не голодали, не пригнал коз и овец; словом, ничего не сделал, как положено мужчине и отцу.