|
– Он ушел? – спросила Луцилла. – Ушел. Пот выступил у нее на лбу. Я вытерла ей лицо платком и повернула девушку к ветру. – Вам теперь лучше? – Да. – Вы можете дойти до дому? – Легко. Я взяла. Луциллу под руку. Мы прошли несколько шагов. Вдруг она остановилась, как будто пугаясь чего то впереди, подняла трость и начала ею водить по воздуху, словно устраняя какое то препятствие, словно раздвигая в густом лесу ветки, преграждающие путь. – Что вы делаете? – спросила я. – Очищаю воздух, – ответила Луцилла. – Воздух наполнен им. Меня теснят со всех сторон темно синие фигуры. Дайте мне руку. Пойдемте! – Луцилла! – Не сердитесь на меня. Я уже начинаю приходить в себя. Никто лучше меня не знает, какая это глупость, какое безумие. У меня есть сила воли – как ни трудно мне будет, я обещаю переломить себя в этот раз. Я не могу и не хочу показать оскарову брату, что он для меня предмет ужаса. Она опять остановилась и, как бы в благодарность, поцеловала меня. – Вините мою слепоту, друг мой, а не меня. Если б я могла видеть… О! Разве можете вы понять меня, вы, не живущие в темноте! Она прошла несколько шагов молча, задумавшись, и опять заговорила: – Вы не будете смеяться над тем, что я вам скажу? – Вы знаете, что не буду. – Представьте себе, что вы лежите в постели ночью. – Ну? – Я слышала, что люди иногда вдруг просыпаются среди ночи, не разбуженные никаким шумом, и им кажется, без всякой особой причины, что есть кто то или что то в темной комнате. Случалось ли это когда нибудь с вами? – Конечно, душа моя. Это почти со всеми случается, когда нервы несколько расстроены. – Очень хорошо. Так и у меня есть воображение, есть нервы. Когда это с вами случалось, что вы делали? – Я зажигала огонь и удостоверялась, что ошиблась. – Представьте же, что у вас нет ни свечи, ни спичек, что ночь без конца и что вы остаетесь с своим воображением в темноте. Вот мое положение. Вам нелегко было бы успокоиться в таких условиях, не правда ли? Вы, может быть, мучились бы очень безрассудно, положим, но очень мучились. Она подняла свою тросточку с грустной улыбкой. – Может быть, вы дошли бы до такой же глупости, как ваша Луцилла, и стали бы отмахиваться тростью. Прелесть ее голоса, ее лица усиливали действие этих трогательно простых и печально правдивых слов. Она заставила меня понять больше прежнего, что значит быть в одно и то же время одаренным богатым воображением и пораженным слепотой. На одну минуту мною целиком овладели сочувствие и любовь к ней. На одну минуту я забыла ужасное положение, в каком все мы находились. Луцилла безотчетно напомнила мне о нем, заговорив снова. – Может быть, я напрасно вынудила Оскара сделать признание, – сказала она, взяв меня под руку и продолжая идти. – Я могла бы привыкнуть к его брату, если бы не знала, какая у него наружность. Однако я чувствовала, что в нем есть что то странное, хотя мне и не говорили, и я не знала, что именно. Должно быть, были у меня основания для того отвращения, которое я с первого же раза к нему почувствовала. Не будем говорить об этом. Если б я и не заставила Оскара признаться, истина обнаружилась бы рано или поздно. Знаете ли, что я чуть чуть недовольна Оскаром? Помните, как признался он в саду, что окрасил себе лицо, представляя синюю бороду для забавы детей? Нехорошо, неделикатно было с его стороны показать такую бесчувственность к страшному уродству брата. Следовало вспомнить об этом, не следовало смеяться над этим. Ну довольно, пойдемте, откроем фортепиано и постараемся забыться. Чем все это кончится, когда ей скажут, а сказать ей будет необходимо, в какое страшное заблуждение она впала: Что будет с нею? Что будет с Оскаром? Признаюсь, я побоялась дать на это ответ. |
