Действительно, секрет «микстуры» раскрыл ему Варнак, да и пользоваться научил – как бить, как заходить за спину. За такую науку Бекетов был своему фронтовому товарищу благодарен и даже свечку за него поставил в храме Божьем. «Микстура» и правда работала выше всяких похвал.

Разбойники предпринимали все более затейливые способы затруднить работу тем, кому по должности положено раскрывать такие преступления. Прежде всего стремились максимально усложнить как поиск тел, так и их опознание. Трупы маскировали, иногда закапывали. Клали на землю лицом вниз с расчетом ускорить процесс разложения и повреждения мягких тканей насекомыми. А пару раз, когда лихое дело совершили у станций, тела просто сожгли.

Постепенно убийцы превращали разбой во все более продуманное и театральное действо. Они становились виртуозами. Они постигали его науку. И собирались постигать дальше.

Элемент театральности и раньше в этом деле имелся. Но сейчас вообще вылазки походили на бесконечную пьесу с реквизитами, ролями, репликами. Кугель не раз обращал на это внимание, а Бекетов только пожимал плечами. Его практичный ум никак не охватывал необходимости каких-то пьес. Вот в кабаке кто сыграет или цирк уродов заезжий появится в станице – это да, смешно. А все эти барские переживания да «Вишневые сады», о которых он слышал вскользь, – тьфу на них.

Так что, в отличие от Кугеля, крестьянин в артисты не метил. Просто наслаждался тем, как ему удавалось дурить людей и притворяться. А притворяться он умел и любил с детства.

После удачной вылазки награбленные вещи везли в дом Бекетова, где у банды была штаб-квартира. Он делал очередную запись в быстро заполнявшейся амбарной книге: «Место. Жертва. Добыча». Дело учет любит.

Сожительница отстирывала от крови мужские порты и рубахи, исподнее и пиджаки. А когда Бекетов начинал откровенничать, как он кулацкое племя изводит, только кивала, делано всплескивала руками. Но глаза ее были туповато-равнодушными.

Потом вещи продавали. И Бекетов испытывал истинное наслаждение, старательно пересчитывая полученные купюры, аккуратно разглаживая их на столе и любуясь ими.

Вообще, новые купюры ему нравились. Они, наконец, стали походить на деньги. Это были не те странные и разнообразные цветные бумажки, которые ходили по стране после революции. Тогда принимали к оплате все – царские «романовки», «керенки» Временного правительства, «думские деньги», советские дензнаки. И с каждым днем они так стремительно рушились в цене, что недаром звучала в нэпмановских ресторанах песня:

И действительно, то, что стоило до войны рубль, в двадцатом году тянуло уже на миллион. В 1921 году появились купюры номиналом в десять миллионов рублей. От нулей в глазах рябило. Потом нули стали убирать – сначала уменьшили в десять тысяч раз, потом еще в сто. И теперь рубль он и есть рубль, а червонец и есть червонец. И не падает в цене в десять раз за неделю. Его можно не только тратить, но и копить, чему Бекетов предавался с наслаждением.

Кугель прожил в Нижнем Займище недолго. Как только появились первые деньги, тут же съехал и снял угол в Армавире. Потом переехал в другое убежище. Он предпочитал не сидеть долго не только на одном месте, но и в одном населенном пункте.

– Нечего к себе внимание привлекать, – говорил он после того, как пропадал и снова возникал у Бекетова.

По сложившейся традиции, после того как награбленное продано и деньги получены, они отмечали успех добрым застольем.

За стаканом и обильной трапезой Бекетов упорно пытался выведать у подельника, почему, при всей его лихости, образованности, революционном прошлом и знании жизни, тот колесит по станциям и тупо изводит крестьян.