— Мистер Лэнгли, я...

— Я знаю, кто ты, парень. Видел тебя в «Театре». — Он нахмурился, очевидно, пытаясь вспомнить. — Ты играл глупышку, упавшую в обморок. Как называлась пьеса?

— «Два веронца», сэр? — предположил я, хотя притворялся, что падаю в обморок, и в полудюжине других пьес. — Я играл Джулию.

— Возможно, это была она. Неглубокая пьеса, разумеется, — с издёвкой сказал он, — но ты был хорош. Как звали другого парня?

— Саймон Уиллоби, сэр. Он играл Сильвию. 

Сама мысль, что Саймон Уиллоби играет персонажа по имени Сильвия, теперь наполнила меня ужасом. Он недостоин!

— Саймон Уиллоби, точно. — Что-то в этом имени позабавило Лэнгли, потому что он фыркнул от смеха. — Так почему ты здесь?

— Из любопытства, сэр.

— Из любопытства! — Он усмехнулся. — Будем надеяться, что ты не кошечка, а? Теперь поднимайся на сцену, парень, посмотрим на тебя.

Я бегом преодолел пару ступенек и взобрался на высокую сцену, почти в рост человека. На сцене, как я теперь увидел, имелось три люка, которые можно было использовать в качестве могил, как ворота на выход и вход в ад, или просто для неожиданных появлений. В «Театре» у нас был только один люк, открывающийся в зловонное пространство под сценой, где кот Шалун вёл беспощадную войну против крыс и мышей. Я очутился под навесом, или небесами, как это называют некоторые актёры, и, подняв взгляд, увидел ловко нарисованные облака, белые на синем небе. В облачном потолке было прорезано два люка, оттуда будут вылетать актёры, спускаясь с «неба» с помощью лебёдки. Боги, богини и ангелы цеплялись за верёвку и откидывали люк в надежде, что поворачивающий ручку лебёдки человек окажется трезвым. Я оглянулся и понял, насколько же велико это здание с высокими галереями:  один его двор вдвое больше, чем в «Театре».

— На прошлой неделе, — сказал Лэнгли, — один идиот заявил, что театр слишком большой. Что голос не слышно на верхней галерее. Скажи что-нибудь, парень, но не кричи. Просто говори так, будто играешь естественно. — Он повернулся и посмотрел вверх. — Бен, ты там наверху?

— Я здесь, сэр! — Бен, кем бы он ни был, скрылся в верхней галерее, откуда доносился прерывистый визг пилы, терзающей древесину.

— Слушай как следует, Бен, — крикнул Лэнгли, — и скажи, слышишь ли ты парня. — Он снова посмотрел на меня. — Давай, парень, говори.

Мой мозг отключился. Я пытался вспомнить слова, и не нашёл ничего.

— Давай, парень! Бен слушает.

— А ты ступай, мой мальчик, удались, — неожиданно вспомнил несколько строчек я, — изгнанник ты и здесь не должен медлить! — Я не кричал, но произносил слова довольно громко, как делал в «Театре», и помня, что публика будет позади и впереди меня, я медленно повернулся и произнес реплики из второй пьесы, которую играл с труппой моего брата. В этой пьесе я играл девушку по имени Лавиния, которую подло изнасиловали, вырезали язык и отрубили руки, но слова, которые я сейчас говорил, принадлежали Джорджу Брайану, игравшему моего отца, римлянина Титуса Андроника. — И, если любите меня, как верю, — продолжил я, заканчивая поворот, — обнимемся, пойдём. Нас ждут дела.

— Обнимемся, пойдём! — повторил поражённый Лэнгли. — Ты слышал это, Бен?

— Каждое благословенное слово, мистер Лэнгли!

— Ага, я так и подумал, что тот паршивый кусок дерьма, что жаловался  на прошлой неделе, был просто глухой.

— Хотя, если театр будет полон… — начал я и запнулся.

— Давай, парень, говори!

— Если театр заполнится, звук станет тише.