Винчестер покраснел и закусил губы. Мысль причинить Раулю какие-нибудь новые страдания, физические или душевные, никогда не приходила в голову такому гуманному человеку, как Винчестер, и он был оскорблен высказанным ему подозрением. Но он сдержался и, вежливо поклонившись доктору, заявил, что сам останется возле пленника до последней минуты. Доктор был удивлен и, прочтя сострадание на лице Винчестера, пожалел о своих словах.

— Но уже ночь надвигается, господин лейтенант, и вам придется провести ее на этих скалах.

— Ничего, доктор, мы, моряки, к этому привыкли, стоит мне только завернуться плотнее в мой плащ.

Ответ был дан решительным тоном, и разговор на эту тему прекратился. Доктор распорядился, чтобы устроили постель для Рауля на более ровном месте скалы, куда положили матрас, — один из тех, что были сняты в числе многих других вещей с люгера, когда облегчали его груз. Доктор хотел над ним раскинуть палатку из паруса, но раненый воспротивился этому.

— Дайте мне подышать свежим воздухом, — сказал он, — мне уже недолго осталось им наслаждаться.

Бесполезно было отказать ему в этой просьбе, да и незачем. Воздух был мягок и чист, и не было причин опасаться за здоровье Джиты; от могущего же подняться ветра их защищала скала.

Англичане развели огонь, на котором приготовили себе ужин; но со всем этим они разместились на некотором расстоянии, так что нисколько не беспокоили раненого, между тем как пламя их костра живописно освещало группу людей, окружавших Рауля.

Мы не станем передавать первых взрывов отчаянной тоски Джиты, когда она узнала о ране Рауля, ее горячих молитв и тех сцен, которые происходили, пока еще остров был занят англичанами и французами. После их отъезда наступили сравнительно более спокойные часы, а с приближением ночи первые ощущения безумного отчаяния сменились чувством безнадежной тоски.

Было десять часов вечера. Рауля устроили на самой высокой части острова, откуда он мог видеть море, омывающее подножие скал, и слышать шум своей любимой стихии; над головой умирающего распростерся небесный свод, по лазурному фону которого рассыпались мириады звезд. Заботами Джиты и других около постели раненого было собрано все, что оставалось на острове из вещей, снятых с люгера, и таким образом этому уголку был придан уютный вид жилой комнаты, хотя без стен и потолка. Винчестер, подавленный усталостью и предполагая, что Рауль, вероятно, желал бы остаться наедине с Джитой, лег на один из матрасов на некотором расстоянии от раненого, приказав разбудить себя, если что случится. Его примеру последовал и доктор, которому больше нечего было делать около умирающего, и он отдал такое же приказание разбудить его в случае какой-нибудь перемены. Карло Джунтотарди, который вообще мало спал, молился неподалеку. Андреа Баррофальди и подеста прохаживались по скале, оживленно разговаривая и сожалея, что не уехали раньше.

Итак, Рауль и Джита остались вдвоем. Рауль лежал на спине и смотрел вверх. Он больше не страдал, но его жизнь быстро угасала. Он был в полном сознании, и его воображение сохранило всю свою обычную свежесть. Его сердце по-прежнему было полно Джитой, хотя особенность его настоящего состояния и чудная торжественная картина перед его глазами примешивали к его постоянному чувству новый оттенок и рисовали ему иные картины будущего, новые для него.

Не то ощущала Джита. Она была подавлена так внезапно Поразившим ее ударом, от которого с трудом могла оправиться; но в то же время она благодарила Бога за то, что это несчастие случилось на ее глазах, что она может ходить за Раулем в его последние минуты и, может быть, принести ему утешение молитвой. Несправедливо было бы сказать, что она утратила к нему горячую любовь и нежность, которыми было до сих пор полно ее женское сердце, но она считала его уже не принадлежащим этому миру, и все ее помыслы были сосредоточены на том новом шаге существования, который должен был для него теперь наступить.