За эту речь потом все кинематографисты восхваляли Чухрая, и вся интеллигенция, стало быть, довольна была.

Так, всего-то, в ристалище этого зала, чужом для меня ристалище, соревновались вожди власти, когорта приставленных да интеллигенция: чтоб не отняли у них позиций и благ, какие они считали своими. Вот она и есть, центровая образованщина. Ни народной правды, ни голоса о том, что есть ещё какая-то низовая страна Россия с её страдательной историей, без нужды в этих творческих союзах, – тут не раздавалось. Но все клялись непременно именем Народа.

Затем выступил страшный Владимир Ермилов – карлик, а с посадкою головы, как у жабы. (Всю его речь ему благожелательно кивал Ильичёв.) Наши недостатки стали более заметны оттого, что наша литература выросла. Иметь постоянное чувство идеологии противника. Особо инструктировать выезжающих за границу – и выслушивать их отчёты потом. Особенно бранил Виктора Некрасова: стыдится за свою страну, радуется, что выехал и смотрит. (А кто из них не радовался поездкам?) Нетвёрдо вёл себя с опоздавшими студентами Колумбийского университета. «Может быть, и стукнуть башмаком по столу!» – (Хрущёв: «Можно, можно!») «Глубоко недемократически», что Некрасов в Нью-Йорке рассказал вперёд о ещё не вышедшем фильме «Застава Ильича» (тем самым отрезая возможность запрета). Не создавать ни моду, ни иллюзию гонимости вокруг некоторых имён.

Между тем я стал замечать, что сильно ошибся в выборе места в зале: кроме главных рядов, в середине, ещё были стулья и кресла по возвышенному окружному кольцу, между колоннами, как бы ложи, там я и сидел. Но при этом я оказывался очень виден всему залу и президиуму: что всё время строчу и строчу на коленях в блокнот – именно занятостью карандашом и оправдывая, что руки мои не могут хлопать вместе со всеми, – а те хлопали в самых обидных и верноподданных местах. И то, что я не хлопаю, – слишком видно, и слишком видно, что я, может быть единственный в зале, непрерывно что-то пишу. (Ни стенограммы, ни протокола не велось.)

И после перерыва я пошёл и спрятался на одном из задних мест, за спинами всех, близ Олега Ефремова.

Возобновил заседание опять словоохотливый Хрущёв, он чувствовал себя вполне как глава дома на семейном сборище. Сказал Чухраю: «Ну, вы своей речью разложили руководство». То есть насчёт Союза кинематографистов: останется он, так и быть. Но пусть оправдает себя «дальнобойное орудие – кино». И опять – на тему, где единственный он смел трактовать: «Наше понимание: Сталин был деспот, но деспотизм свой понимал в интересах партии. Мы не прощаем деспотизма, конечно (о, ещё пока хоть так!), но люди с душком хотели бы, чтоб мы вместе со Сталиным выбросили коммунизм». (Именно этого хотел от них я.)

Художник Иогансон: «Страдания людей не должны стать модными в нашем искусстве. А появляется мода. Надо, и отрицая, утверждать. Пафос утверждения – лучший памятник тем, кого нет среди нас». (Хорошо вам, в лагере не побывав.)

Хрущёв: «Правильно! Правильно! Нечего мусорные ямы описывать, они и при коммунизме будут. Это – только услаждать врагов».