В апартаментах прессы Макговерна шестеро именитых репортеров, сняв пиджаки и распустив галстуки, играли в стад-покер за длинным, покрытым белой скатертью столом с кучей долларов в середине и баром футах в трех за стулом Тома Уикера, сидевшего на дальнем конце. В другом конце комнаты, слева от Уикера, были еще три длинных белых стола, с четырьмя большими одинаковыми пишмашками на каждом и стопками белой бумаги. Напротив стоял мягкий диван и гигантский напольный телевизор с двадцатичетырехдюймовым экраном. Экран был такой большой, что голова Дика Кейветта казалась почти такой же, как у Уикера, но звук был выключен, никто за покерным столом все равно телевизор не смотрел. С экрана вещал Морт Сал, чей казавшийся бесконечным, граничащий с истерией монолог был посвящен группке никчемных политиканов (Маски, Хамфри и Макговерн) и еще двум (Ширли Чисхольм и бывший окружной прокурор Нового Орлеана Джим Гаррисон), которые ему просто не нравились.

Программу Кейветта я смотрел у себя в номере этажом ниже по собственному цветному телику с экраном в двадцать один дюйм, пока не решил подняться по внешней лестнице за писчей бумагой.

У двери я помедлил, а потом стал огибать покерный стол.

– Эх, декаданс, декаданс… – бормотал я. – Рано или поздно до такого должно было докатиться.

Кирби Джонс с усмешкой поднял голову.

– О чем на сей раз ворчишь, Хантер? Почему ты вечно ворчишь?

– Не обращай внимания. Ты должен мне двадцать баксов, и я хочу получить их немедленно.

– Что? – Он был шокирован. – Какие двадцать баксов? Я серьезно кивнул.

– Я так и знал, что ты попытаешься отвертеться. Не говори, что не помнишь того пари.

– Какого пари?

– Того, которое мы заключили во время поезди в Небраску. Ты сказал, Уоллес не получит больше трехсот делегатов. Но у него уже триста семнадцать, и я хочу получить свою двадцатку.

Он покачал головой.

– Кто сказал, что у него столько? Ты опять начитался New York Times. – Хмыкнув, он глянул на Уикера, который сдавал. – Давай подождем до съезда, Хантер, тогда положение, возможно, изменится.

– Свинья, – пробормотал я, продвигаясь к двери с* бумагой. – Я много слышал, как кампания Макговерна, наконец, становится бесчестной, но до сих пор не верил.

Рассмеявшись, он вернулся к игре.

– По ставкам будут платить в Майами, Хантер. Вот где будем считать цыплят.

Печально качнув головой, я вышел из комнаты. Господи, подумал я, сволочи отбились от рук. До Судного дня в Калифорнии еще неделя, а апартаменты для прессы Макговерна уже начали походить на мальчишник в день Джефферсона- Джексона. Оглянувшись на ребят за столом, я сообразил, что ни одного из них в Нью-Гэмпшире не было. Плохо ли, хорошо ли, но это были совершенно иные люди. Оглядываясь на первые несколько недель нью-гэмпширской кампании, которая казалась столь непохожей на происходящее в Калифорнии, трудно было свыкнуться с мыслью, что это тот же процесс. Разница между шоу лощеных лидеров в Лос-Анджелесе и спартанской, почти аварийной командой неудачника в Манчестере не укладывалась в голове*.

* Первичные выборы в Калифорнии были первыми, где кампания Макговерна явно хорошо финансировалась. В Висконсине, где финансисты Макговерна сказали ему в частном порядке, что лишат его своей поддержки, если он не закончит первым или проиграет не больше десятка голосов, прессе приходилось самой платить пятьдесят центов за пиво в номере-приемной. – Примеч. авт.

Четыре месяца назад ледяным серым днем в Нью-Гэмпшире автобус для прессы Макговерна въехал на пустую парковку мотеля на окраине Портсмута. Было около половины четвертого, и у нас оставался час до прибытия самолетом сенатора из Вашингтона, который повезет нас в центр города пожимать руки на рыбном заводе Бута.

Бар был закрыт, но один из скаутов Макговерна организовал своего рода шведский стол с пивом, выпивкой и сэндвичами для прессы в столовой сразу за холлом, поэтому мы шестеро вылезли из автобуса (старого аэропортного лимузина с шестью сиденьями), и я пошел внутрь убивать время.