— Вы будете волноваться за него еще много лет, отныне — и вовеки веков.

Сестра Варвара вышла из палаты. Анастасия заметила, что походка у нее под стать облачению: она передвигается как бы вся, сразу, невозможно определить, с носка или с пятки она ступает, какое движение при этом совершает плечо или бедро. У нее походка ушедшей из мира.

Из Настиного тела уходила так долго обитавшая в нем боль. Она сама была словно выздоравливающий ребенок.

А на окне стояли невидимые алые розы.

Дверь открылась, впуская высокого сильного мужчину с седыми висками и суровым лицом. Он был одет в зеленый бактерицидный костюм с короткими рукавами, обнажающими крупные и ловкие руки. Настя догадалась: „Хирург“.

— Здравствуйте, Анастасия Филипповна. — Он произнес эту ничего не значащую фразу как-то уж очень официально.

— Здравствуйте… — Снова тяжелой волной набежала тревога.

— Я профессор Нечаев.

— Слушаю вас…

— Анастасия Филипповна, будьте мужественной… Мы не смогли его спасти… Мы сделали все, что было в наших силах.

Настя ничего не понимала: „Кого спасти? Что сделали?..“

— Почему? — нелепо спросила она.

— Когда принимались роды, молодая акушерка совершила роковую оплошность. Она не сумела прочистить как следует дыхательные пути ребенка. А в результате спустя сутки развился отек правого легкого.

— Он… Где он? Я хочу его видеть! Принесите его ко мне! Он голодный! Он плохо брал грудь! Принесите его! — Она пыталась вскочить с постели, но профессор удержал ее, и она обмякла, упала на подушки, чувствуя, как внутри не тела, но души материализуется камень. В него превращается сердце… Наверное, достигла цели противоестественная для женщины фраза: „Будьте мужественной“.

— Настя, — обращался к ней профессор, теперь совсем неофициально, по-отцовски, — Настенька, поверьте, мы ничего не смогли сделать. Ничего. Я очень сожалею, милая.

Она хотела заплакать — и не могла. Сердце не хотело отдавать каменные слезы.

— Настенька, я понимаю, что вам не станет легче от моих слов. Но… Но я чувствую вашу боль. Потому что мне тоже пришлось потерять сына… Он погиб в Афганистане. Ему было девятнадцать.

Настя обвела почти незрячими глазами комнату.

… Алые розы на подоконнике… Их шесть… Или четыре…

А снег, первый снег уже растаял. Почему-то он приходит, принеся радость, а уходит, оставляя с потерей… Так ведь уже было, было!

А у дверей стояла сестра Варвара. И что-то тихонько потрескивало. Светилось неугасимо. Горело и оплывало.

В доме было тихо, как на кладбище. А за окнами кричали вороны. Начиналась зима. Первые морозы сразу объявили о своих правах: минус восемнадцать, словно это не конец ноября, а начало февраля.

Второй месяц Настя неслышно бродила по комнатам и лестницам, в неизменном черном платье, с неизменными кругами под глазами.

Она почти не замечала мужа: общалась с ним, как с чужим, как с соседом.

Евгений собирался на работу, она вставала, готовила завтрак и в гробовом молчании накрывала на стол. Она теперь делала это так, словно совершала обряд, и каждый раз — поминальный.

Настя почти не выходила из дома. Разве что в сад, отдать бедным воронам остатки пищи и в очередной раз поразиться их всеядности. Да, они едят все: обрезки мяса и холодную картошку, остатки рыбных консервов и кусочки черствого хлеба. Говорят, что они проводят души в мир иной, указывая путь и святым, и преступникам, и старым, и молодым, и даже некрещеным младенцам. Она полюбила этих больших птиц в черном оперении, как ее одежда.