Но он все метался, все шептал что-то, как бывало прежде, и, убаюканная этими невнятными речами, я заснула.

Поздно, среди ночи, нас разбудили громкие голоса. В комнате над нами послышалось топанье, удары об стену и, наконец, падение тяжелого тела. До нас доносился мужской голос, хриплый и разъяренный, осыпавший грубыми ругательствами и нежными словечками ту, что была, верно, предметом его домогательств. Она не отвечала.

— Смотри-ка, эти тоже не превратились в зверей, — наивно сказала я.

— Это ужасно, невыносимо, я не могу…

И любовник мой испуганно задрожал.

Однако мы встали и поднялись на верхний этаж. На лестнице исступленно гарцевали обе серны, молотя копытами по гранитным ступеням. У каждой на шее болталась косичка.

В коридоре, выложенном каменными плитами, возле одной из дверей пищала серая мышь:

— Никогда в жизни не слыхала ничего подобного!

Забыв даже удивиться при виде говорящего зверька, мы рванули дверную ручку с неожиданной для нас силой. Сзади возникли Полетта и ее муж. Они собрались было вскрикнуть, но внезапно, у меня на глазах, съежились, превратились в кошек и прыгнули на мышь.

Мы остановились на пороге. В этой мансарде — каморке прислуги, безжалостно освещенной голой электрической лампочкой, — находился один лишь огромный кабан, пожиравший остатки чьего-то тела.

В оконное стекло забарабанил птичий клюв. Мы повернули головы к окну. Там сидела горлица.

Кабан закончил свою диковинную трапезу. Больше ничего в комнате не было — только лужа крови на полу, в которой блестел маленький золотой крестик.

Вдали послышалось ржание, горлица вспорхнула и улетела. Мы спустились в одну из гостиных. Там мы увидели герцога, он как раз запирал в клетку бежевую горлицу, несомненно посчитав ее одною из своих птиц. Мне захотелось спросить у него, куда подевались арфистка с флейтисткой, но он предварил мой вопрос:

— Тоже улетели, но ведь это всего лишь попугаихи.

И он погрозил пальцем своему коту и кошке, злобно сцепившимся в корзине. Кошка перевернулась на спину, выставив напоказ, с чисто материнским сладострастием, три пары своих крошечных розовых грудей. Меня ничуть не удивил вид качавшейся на люстре белки, которая предпочла бронзовые ветви и матовые цветы-абажуры кедрам в парке, и недаром: на головке ее красовались малюсенькие очки в черепаховой оправе; она грызла орешек.

— Вы все ужасно ведете себя нынешней ночью! — проворчал герцог.

— Сходите-ка лучше взгляните наверху! — сказал кто-то.

На пороге стояла антилопа. Я тотчас признала упрямый лоб и капризную стать Карик; чувствовалось, что она готова распороть живот каждому, кто посмеет ей противоречить.

— Вы увидите, — добавила она, — что осталось от вашей Марьетты.

Ужасающее ржание разнеслось по парку. В лунном свете возник белый жеребец: подняв голову и глядя в нашу сторону, он тряс своей длинной косматой гривой. Звонко проржав напоследок, он галопом умчался прочь. Герцог спустился вниз, куда более заинтересованный конем, чем исчезновением своей служанки. Горлица билась в клетке, рискуя пораниться о прутья; я открыла дверцу и выпустила ее на волю, в окно. Она описала несколько широких кругов в воздухе, а вернувшийся конь стоял и ждал ее.

Наконец она опустилась к нему на круп, и они исчезли в лесу.

Зеркало вернуло нам оба наших лица. И я увидела, что во мне тоже появилось сходство с моим любовником: тот же острый, как лезвие копья, патетический лик с узкими прорезями глаз, те же безвольные губы.

— О! — воскликнула я. — Раз уж мы стали такими, как на заре нашей любви, пойдем туда, в полумрак алькова; там ты будешь целовать мои груди, как прежде, и возьмешь меня всю!

Но он хранил молчание.