Лена, нужны чистые полотенца или простынь, и еще — принеси из бара водку или коньяк…

Пока Лена судорожно искала по шкафам все необходимое, я вытащил из сумки остро заточенный армейский нож.

* * *

Я никогда не делала этого раньше, смазывание разодранных коленок Карины не в счет. Я панически боялась крови, чужой боли и вообще всего, что связано с медициной. Сейчас меня лихорадило еще больше, чем когда я поняла, что в нас стреляли. Мне казалось, я вообще участвую в каком-то боевике или триллере, где нас снимают скрытой камерой. Только рана была настоящей и кровь, которая залила мой костюм, его рубашку и пальто — тоже. Еще немного — и я упаду в обморок. Словно на автомате доставала из из шкафов все, о чем говорил Андрей и чувствовала, как подгибаются колени.

Он успокаивал, говорил о чем-то, и, казалось, не обращал внимание на рану, а скорее, подбадривал меня саму, пока я протирала нож спиртом и раскладывала на столике полотенца, вату и марлю.

Андрей полулежал в кресле с бутылкой коньяка в руке, а я, стоя перед ним на коленях, смотрела на круглую дырочку чуть ниже ребер, и от мысли, что мне нужно засунуть в нее нож и на живую доставать пулю, меня колотило крупной дрожью.

— Я не могу этого сделать, — к горлу подступила тошнота и я судорожно сглотнула.

Дотронулся до моих волос, убирая за ухо.

— Давай, вытаскивай ее.

Я выдохнула и посмотрела ему в глаза — горят и прожигают меня насквозь. Как и много лет назад, этот взгляд сводит с ума, пробирается под одежду, под кожу, обжигает душу, касается ее острыми лезвиями безумия, окрашенного в ярко-красный цвет опасности. Я снова посмотрела на рану и неуверенно прошептала:

— Нужен врач… обезболивающее.

Приподнял мое лицо за подбородок так уверенно, таким до боли знакомым жестом, от которого все внутри перевернулось:

— Никаких врачей, Лена. Нет времени, нет возможности.

Потом вдруг притянул к себе за затылок и тихо сказал:

— Потом… обезболивающее будет потом.

Я снова опустила взгляд к его животу с кубиками пресса под смуглой кожей. У него такое красивое тело. Изменился за эти годы. Появился налет самоуверенной наглости и вызывающего понимания собственной власти над женщинами. Такое появляется с годами, когда позади бесчисленные количество побед и разодранных в клочья сердец. Мое он разодрал когда-то точно так же. Не нужно причинять боль, чтобы убить, не нужно бить словами, можно просто вышвырнуть на обочину жизни и проехать рядом, как мимо ненужного мусора или хлама. Равнодушие и молчание ломают похлеще любых оскорблений и унижений. Коснулась кожи на боку холодными пальцами. Зажмурилась. Под ладонью бархат. Горячий. Обжигающий. Каждая пора впитывала прикосновение, заставляя сердце пропускать по удару, захлебываться восторгом. Я не могу его резать. Я не могу всадить в него нож и ковыряться там, как в куске говядины. О Боже. Я журналистка, а не мясник или хирург. Я кроме столового ножа ничего в руках не держала, я курицу разделывать не умею — мне плохо, а о том, чтобы препарировать человека, и речи быть не может.

— Ты не можешь ее вытаскивать с закрытыми глазами. Смотри и поддевай ножом. Лена. Если ты этого не сделаешь — начнется заражение. Ты же не хочешь, чтобы я здесь вырубился и подыхал у тебя на руках?

Хлебнул коньяк из горлышка бутылки и сжал мое запястье.

— Давай же. Не тяни, я тоже, черт возьми, готовлюсь. Я же не суперчеловек. Режь, черт возьми.

Я всунула лезвие в рану и почувствовала, как сильно он напрягся, а у меня по спине побежали ручейки пота.