— Когда ты за мной ухаживал, — сказала Рина со справедливым раздражением в голосе, — то не был столь же нетерпелив. Однажды ты опоздал на свидание, потому что, видишь ли, заработался в библиотеке.

Этот трагический случай, говоривший о моей злостной невнимательности, Рина приводила в пример при каждом неудобном случае.

— Да, отозвался я, в очередной раз выглянув в окно и не обнаружив машину, — тот случай так тебя взволновал, что ты решила выйти за меня замуж, чтобы заняться моим перевоспитанием.

Этот аргумент я высказал впервые, и Рина надолго замолкла, решая, рассердиться или, наоборот, воспринять как своеобразный комплимент.

Впрочем, если быть совершенно точным, двадцать два года назад я опоздал на свидание вовсе не потому, что засиделся в библиотеке (в Ленинградской публичке был тогда санитарный день, и мне-то было это прекрасно известно), а по той простой причине, что Света, с которой я встречался, пока на горизонте не появилась Рина, неожиданно явилась ко мне домой и начала выяснять отношения с присущей ей агрессивностью. С тех пор я терпеть не могу выяснять отношения с женщинами — Рина это знает и пользуется этой моей слабостью, не подозревая о ее происхождении…

В одиннадцать Рина удалилась в спальню, заявив, что если я вторую ночь проведу на диване, это будет расценено как злостное уклонение от выполнения супружеского долга.

— О чем ты говоришь, Рина? — обиженно сказал я. — Неужели ты думаешь, что мне нравится спать одетым и, к тому же, вытянувшись как покойник в гробу?..

Роман вернулся домой в первом часу ночи. Я рассчитал, когда он сменит туфли на тапочки и форму на пижаму, и лишь после этого позволил себе набрать номер.

— Настырный сосед хуже прокурора, — буркнул Роман в трубку, не подозревая, что всего лишь перефразировал неизвестную ему, конечно, русскую пословицу. Роман знал о бывшей родине только то, что тамошние евреи сами не понимают, чего хотят. Сначала сделали революцию, потом создали лагеря, после этого строили социализм, а кончилось тем, что плюнули на это дело и вернулись к капитализму. На мои возражения, что не евреи определяли исторический путь России, Роман отвечал со скукой в голосе: «ну не медведи же. Если не евреи, то кто?» Евреи, как я понял, по мнению Романа, все еще оставались в России, а русские подались в Израиль.

— Мне спуститься или ты поднимешься сам? — спросил я. — Кофе я уже сварил.

— Если ты варил его, начиная с семи часов, — позевывая, сказал Роман, — то пей сам.

Бутлер ошибся — я начал готовить кофе в пять.

— Спускайся, — разрешил Роман, расценив мое молчание как попытку невооруженного сопротивления власти.

— Песах, у меня нет сил рассказывать детали, — глаза у Романа действительно слипались, и я ощутил себя следователем, который намеренно лишал задержанного сна, а потом вызвал его на допрос. — Так что я тебе конспективно… По пунктам… А ты сам думай, раз уж у тебя бессонница.

Меня это устраивало — не люблю, когда мне навязывают чье-то мнение.

— Пуля из «Беретты», — сказал Роман. — Калибр девять миллиметров. Стреляли с расстояния пятнадцать-двадцать сантиметров. Картины из страны не вывозили. Все израильские коллекционеры живописи предупреждены. Дверь на виллу была открыта ключом, нет ни малейших следов взлома.