Но как только она перестала рыдать, ребенок издал протяжный душераздирающий вопль. Этот звук эхом прокатился по темному миру, в который была заключена Дженнифер. Далекий. Неуловимый.

Девушка снова наклонила голову, пытаясь сообразить, откуда шел звук. Она в очередной раз встретилась с чем-то недоступным ее пониманию. Словно на секунду-другую детские крики напомнили ей о том, что за черной пеленой, скрывающей ее глаза, существует целый мир. Затем звуки смолкли — так же внезапно, как проникли в ее сознание, — вновь оставив пленницу во тьме неизвестности.

Дженнифер опять принялась бороться с захватившими ее чувствами. «Так, больше никаких слез. Хватит плакать. Ты же не маленький ребенок».

Она не позволяла себе думать, что, вероятно, она все-таки еще ребенок.

На мгновение ее посетила ужасающая мысль, что это был ее собственный плач, ее всхлипывания и вопли, что она слышала саму себя, вернувшуюся в младенческое состояние.

Она сделала глубокий вздох. «Нет! — сказала она себе. — Это была не я. Я — здесь. А звуки — там. Будь бдительна!» — внушала она себе.

Дженнифер и раньше говорила себе это уже много раз, но ей до сих пор не было понятно, на что именно должна быть направлена ее бдительность.

Со свойственной ей проницательностью, девушка заметила одну закономерность: как только она пыталась обуздать свои чувства, происходило нечто, что сводило на нет все ее усилия; и тогда ей не оставалось ничего иного, кроме как вновь предаться безысходному отчаянию, столь же мрачному, как обступившая ее тьма.

«Именно это им от меня нужно», — подумала она.

Дженнифер вновь вся обратилась в слух. Она не понимала, как реагировать на звуки, производимые ребенком: поверить в надежду? наоборот, испугаться?

Было ясно, что они значат что-то важное, но Дженнифер не могла понять что. Сознание собственного бессилия опять довело ее почти до слез. Но мысль о том, что все рыдания до сих пор ничем не помогли ей, удержала Дженнифер от очередного приступа истерики.

Девушка вновь улеглась на кровати. Она испытывала жажду, голод, страх и боль. Впрочем, ей было бы трудно сказать, какая именно часть ее тела болела. Казалось, ее ранили в самое сердце. Но даже это чувство отходило на второй план по сравнению с ощущением сухости в горле. После той газировки у нее во рту не было больше ни капли — сколько времени прошло? год? — а ела она последний раз лишь в первой половине того дня, когда ушла из дому. Сколько часов или дней минуло с тех пор?

Дженнифер понимала, что находится в заключении. Но зачем, почему этот плен — выходило за пределы ее разумения. Она подумала о том, что даже хладнокровные убийцы, осужденные на пожизненный срок, знают, за что их посадили в тюрьму. Перед глазами у нее стоял образ из какого-то кинофильма — она не помнила ни названия его, ни актеров, ни сюжета, лишь только одну картинку: узник отмечал на стене своей камеры каждый прошедший день. Дженнифер не было позволено даже этого. Она теперь понимала, что для узника знание — это большая роскошь.

То же немногое, что было известно Дженнифер, приводило ее лишь в еще бо́льшую растерянность.

Женщина сказала, что она должна подчиняться.

Но до сих пор никто ни о чем ее не просил.

Чем больше Дженнифер размышляла обо всем этом, тем более нервными становились движения ее пальцев, перебиравших шерсть плюшевого медведя. Прикосновения к этой игрушке пробуждали в ней какие-то особые чувства. Мистер Бурая Шерстка был единственным, что связывало ее нынешнее положение с той жизнью, которую она вела до момента, когда неожиданно открылась дверь грузовика и ее ударил незнакомый мужчина. Теперь же, раздетая почти донага, она находилась в помещении, которого не могла видеть. Она знала, что в нем имеется дверь. Знала, что есть туалет.