Он провел указательным пальцем по корешкам книг — по правде говоря, и сам не зная, что именно ищет. Однако Адриан был твердо намерен найти самое правильное, самое нужное в этот момент стихотворение. «Должно же быть что-то, что полностью соответствовало бы моему настроению, что подходило бы к ситуации, в которой я оказался», — думал он.

Рука профессора остановилась на небольшом томике: это был сборник стихотворений поэтов — участников Первой мировой войны. Адриан раскрыл книгу наугад. Итак, Уилфред Оуэн, «Dulce et Decorum Est», отсылающее к фразе Горация («Отрадно и почетно умереть за отечество»). Адриан впился взглядом в первую строчку: «Мы шли, хромая, истекая кровью».

«Да, — подумал он, — это оно: то, что мне нужно, и тот, кто мне нужен».

Он трижды перечел короткое стихотворение, а затем закрыл глаза и сделал глубокий вдох.

Первыми на него обрушились не зрительные, не слуховые, не осязательные ощущения. Первое, что он почувствовал, был запах.

Пахло густым горячим маслом и раскаленным ржавым металлом. Вскоре к запаху добавился и привкус горячего железа на языке. Дым начал разъедать глаза, стало невыносимо жарко. Так, словно кто-то большой и сильный скомкал весь мир и швырнул его в раскаленную докрасна печь. Адриан Томас задыхался. Воздух был настолько густым и горячим, что с трудом проникал через гортань в легкие. Адриан перестал понимать, что с ним происходит. Он прекрасно знал, что не спит, и в то же время подсознательно требовал от себя проснуться. Неожиданно его швырнуло куда-то вперед, затем подбросило вверх и вновь впечатало в сиденье и спинку кресла, которое показалось почему-то очень жестким. Затем на него обрушился шум. Нет, не шум — страшный грохот и рев задыхающегося, терзаемого на предельно высоких оборотах мотора. Его продолжало швырять в разные стороны, словно по палубе катера, несущегося по штормовому, кипящему морю. Неожиданно, перебивая рев двигателя, до его слуха донесся голос, невероятно знакомый и такой родной:

— Отец! Ты, главное, держись, дальше будет хуже.

Ошарашенный, Адриан Томас открыл глаза.

Куда-то пропало его любимое кресло, исчезли стеллажи с книгами. Не было больше и самого кабинета.

Его швыряло от борта к борту в тесном кузове «хаммера», несущегося по пересеченной местности.

Послышался металлический лязг, переходящий почти в хруст, и мотор завыл свою оглушительную песню на еще более высоких оборотах. Адриан Томас повернулся к человеку, сидевшему рядом, и одними губами прошептал:

— Томми…

Судя по всему, вид у него при этом был достаточно жалкий и комичный. Сын профессора в это время держался одной рукой за поручень над головой, а другой прижимал к себе телекамеру. И смеялся — смеялся в полный голос. Кевларовая каска с надписью «Пресса» сползла ему на глаза. Темно-синюю куртку с такой же надписью Томми обмотал вокруг шеи, чтобы было удобнее держать камеру. «Какой же он молодой, — подумал Адриан, — какой молодой и какой красивый!»

— Отец, ты хотел поговорить? Говори. Давай обсудим то, что тебя волнует. Учти, времени у нас в обрез. Мы вот-вот подъедем к тому месту, где я погиб.

Услышав эти слова, сидевший за рулем молодой морской пехотинец в камуфляжной полевой форме, с лицом, замотанным какой-то черной тряпкой, из-под которой виднелись такие же темные, почти непрозрачные, солнечные очки, повернулся к ним и деловито пояснил:

— Гребаный фугас под песком.