— Тут нет логики, это не объяснить рационально. Тут — чувство, чувство обиды. Так он относится к центру, и это влияет на мамино отношение — и на мое тоже. Я часто думаю, сознает ли он, какое для него разочарование, что я работаю здесь.

Лоретта долго смотрела на него, ничего не говоря.

— Когда мне было четырнадцать, я пошла в «Зеленые дубы». Они несколько месяцев как открылись, а я уже была достаточно взрослая и понимала, что отцов запрет нелеп и бессмыслен. Он командовал нами, как в девятнадцатом веке, моральный стержень семьи, всегда был готов взгреть, если не так повернулись. Я его боялась, но в четырнадцать лет стала думать своим умом и не могла понять, что за беда, если я туда пойду.

И вот как-то в каникулы я перешла улицу — и туда. Пошла пораньше, чтобы с соседями не столкнуться. Тишина могильная — только что открылись. Изумление — столько магазинов, такая роскошь, и прямо у нашего порога. Как будто за дорогой приземлился космический корабль. Помню, битый час глазела на белый в розовую полоску жакет в витрине «Клокхауса», так мне его хотелось. Я думала, если он у меня будет, вся жизнь переменится. Смотрела так долго, что глаза перестали фокусироваться и смотрели уже не на жакет, а на отражение в стекле, — и тут я увидела позади себя папу. Он стоял ко мне спиной. На нем был комбинезон уборщика, и он протирал пол.

Курт смотрел на нее, ничего не понимая.

— Он работал здесь, Курт. Он был здесь уборщиком. Не было никакой заводской работы на другом краю города. Когда открылись «Зеленые дубы», он поступил сюда работать, как большинство женщин в районе и кое-кто из мужчин.

У Курта это не укладывалось в голове. Не может быть.

— Папа работал в «Зеленых дубах»? Уборщиком?

— Да, много лет. А что особенного? Чего изображать-то? Заводской работяга, менеджер в банке, уборщик, говночист — чем гордиться? У него были какие-то странные идеи насчет «настоящих мужчин», «бабьей работы» и прочего. Я это тогда уже поняла, но, когда тебе четырнадцать лет, ты думаешь, что можешь что-то изменить. Что можешь сказать: «А я не хочу», — и все получится. Мне его так жалко было. Хотелось сказать: это неважно. Короче говоря, — Лоретта пожала плечами, — он смотрел на это иначе. Помню, он так сильно сжал мне руку… — Она умолкла, вспоминая ту их встречу.

В голове у Курта роились вопросы.

— Почему ты мне не сказала?

— А… он сказал, что не потерпит, чтобы семья смеялась над ним, и если расскажу тебе или маме, он выйдет за дверь и никогда не вернется. Весьма мелодраматично. Я не сказала, но эта неуместная гордость казалась мне все более смешной и нелепой, и я принялась его доводить. Я благодарна судьбе — мне повезло. Он перестал быть тем, на кого надо равняться, я перестала жить в его тяжелой тени. Я перестала ощущать себя и свою жизнь говном.

Курт сказал:

— Бедная мама…

Но Лоретта перебила:

— Насчет мамы не беспокойся. Подозреваю, что она давным-давно об этом знает. Только такой слепой и упрямый, как папа, мог подумать, что это можно скрыть. Я знаю, она волнуется за тебя. Она думает, что ты его боготворишь, думает, что тебя надо оберегать, поддерживать твое представление о ней как о преданной, мужественной жене, — вот и кончается тем, что ее грабят на улице. Она обеспокоена тем, что он подвел тебя, ты обеспокоен тем, что ты его подвел, а по мне, это все анекдот. Ты живешь во сне, Курт, пора проснуться.

*

— Здравствуйте, Лиза. Я попросил Дейва отпустить вас ненадолго, чтобы мы могли поговорить. Как вы знаете, я посетил сегодня магазин, чтобы потолковать с коллективом, убедиться, что мы по-прежнему поем в унисон, но, кроме того, воспользовался этим случаем, чтобы побеседовать с вами.