— Хочется рисовать все это… Ага! Я права, — оглядевшись, Аня заметила среди стоящих вдоль стены картин на подрамниках синее полотно. Квадратный дворик, вымощенный булыжником, виден сверху, замкнутый в кольцо безглазых, темнооконных домов. Лишь в одном из них горит свет, притягивая взгляд. Но ничего, кроме света в окне нет — пустой желтый квадрат.

— Ерунда! — Карлос повернул раму к стене. — Я иногда балуюсь красками, но никогда не сделаю ничего стоящего. Как в музыке или танце. Человек с множеством мелкокалиберных дарований.

— Но ведь это просто здорово! — Обойдя мольберт, Аня остановилась перед большим, почти завершенным полотном.

— Похоже на портрет Иды Рубинштейн, сделанный Серовым.

— Просто потому что сидящий мужчина изображен с голой спиной и явно танцовщик. Хоть и без перстней на ногах. — Усмехнулся Карлос, легонько отталкивая Аню от картины.

— Автопортрет?

— Что? — Карлос засмеялся. — Вилли рисовал Нижинского в роли Фавна. Я только позировал. Вилли — хороший художник. У него много заказчиков, особенно в Европе. Этот Нижинский — для частной галереи в Париже. Вилли Гордон — не слышала?

— Англичанин?

— Российский еврей с прибалтийскими кровями.

— Мастерская его?

— Не совсем… Садись-ка вот сюда. Я сейчас вернусь…

Аня послушно опустилась в очень низкое, покрытое цветным полосатым ковриком кресло.

Чужая комната, высокий, скошенный потолок с темными деревянными балками, на балках — обломки скульптур, старая медная посуда, велосипедные колеса, обвешанные радужно переливающейся металлической стружкой, граммофон с раструбом, чудесная печка в потрескавшихся изразцах, изображавших наивно-лубочные пейзажи. Горка колотых чурок на жестяном фартуке перед распахнутой дверцей и огромный, толстый, когда-то очень шикарный, а ныне нещадно вытоптанный и вылинявший ковер. Зазвучала музыка — что-то электронно-космическое.

— Это «техно». Вил пишет под неё фантазии на темы Босха… Послышался голос Карлоса. — А нам, пожалуй, лучше послушать это, правда? Медленно зазвучал барабанчик равелевского «Болеро».

Он появился с подносом и поставил его на столик за спиной Ани.

— Погоди, не смотри, следи только за моими руками. Раз! — Чиркнула спичка, в печке вспыхнул огонь. — Не буду закрывать дверцу, люблю смотреть, как танцует пламя… Два! — погас ряд ярких лампочек, освещавших центр мастерской. — Три!

Карлос сдернул лиловую косынку — на чеканном круглом подносе оказалась бутылка вермута, два бокала и апельсин.

— Еще есть сыр и коробка шпрот. Но к лиловому они не идут. Скажешь, когда захочешь.

— А что я ещё должна сказать?

Он сел на ковер у её ног. Достав перочинный нож, вонзил его в апельсин.

— Скажи, что волновалась, пока я был в парикмахерской. А я скажу, что сделал это ради тебя. — Тогда ты скажешь, что догадалась, и поэтому назвала меня Карлосом… А я признаюсь, что… Тсс… Молчок. — Палец прижался к её губам. — Выпьем за диалог без слов.

Они чокнулись со звоном, не глядя друг на друга, выпили. Он чего-то боялся, этот Карлос. Аня чувствовала, как излишне бойко звучит его голос.

— Ты хочешь забыть Ларсена? — Догадалась она и положила ладонь на его жесткие, кудрявые волосы.

— Очень хочу. — Он прижался щекой к её коленям. — Помоги мне — ты мне так нужна…

И тут лавина сорвалась с места — торопливые руки, снимающие одежду, горькие от вермута губы, апельсиновый дух, жар из открытой печи — все вплелось в ускоряющийся ритм болеро.