Но всем же ясно, что он напал на Мигеля по ошибке и что у него с головой не все в порядке. Говорят, у него две дочери, совсем молодые девушки, и обе занимаются проституцией. С чего он взял, что Мигель и Пабло, наш шофер, имеют к этому отношение? Чушь какая-то. Он убил Мигеля, а мог убить Пабло или кого-нибудь из жителей квартала — любого, кто попался бы ему под руку. Я думаю, он тоже искал врагов. Ему нужен был кто-то, кого он мог бы объявить виновником своих несчастий и возненавидеть. С другой стороны, мы все так поступаем: и низы общества, и его верхи, и средний класс, и даже те, кого мы называем "деклассированными элементами". Никто не хочет признавать, что не всегда и не во всем нужно искать чей-то злой умысел, что иногда беды случаются без всякой на то причины, что может просто не повезти, что иногда человек, встав на пагубный путь, сам становится причиной собственных страданий. ("Ты сам кузнец своего счастья", — вспомнила я Сервантеса. Жаль, что эти его слова все уже давно забыли.) Нет, я не могу ненавидеть этого человека: он убил Мигеля, не потому что ненавидел его и хотел убить: Мигель для него стал случайной жертвой — просто попался на глаза в злую минуту. Я не могу ненавидеть сумасшедшего, который на самом-то деле вовсе не считал своим врагом именно моего мужа — он ведь даже имени его не знал. Он почему-то увидел в нем воплощение своих несчастий, причину своего бедственного положения. В общем, я и знать не хочу, что он там увидел, мне это не важно. Иногда брат, или наш адвокат, или Хавьер, близкий друг Мигеля, заводят со мной этот разговор, но я их останавливаю. Я говорю, что не хочу никаких объяснений и тем более никаких предположений, не хочу пытаться ощупью искать правду. Случилась страшная беда. И для меня важно только это. А почему она произошла — мне все равно. Мне безразлична причина, тем более что выяснить ее не представляется возможным, потому что она существует лишь в больном мозгу несчастного человека, куда я не могу проникнуть, да и не хочу. — Луиса хорошо умела выражать свои мысли, и словарный запас у нее был богатый — как-никак, она преподавала в университете (на кафедре английской филологии, как она мне сказала), учила языку, а значит, ей поневоле приходилось много читать и переводить. — Сравнение не самое удачное, но этот человек для меня примерно то же, что карниз, который отрывается и падает тебе на голову, когда ты проходишь под ним: ты могла бы идти в другое время — минутой раньше или минутой позже — и никогда бы даже не узнала о том, что карниз оторвался и упал. Или случайная пуля, выпущенная во время охоты неопытным стрелком или просто каким-нибудь дураком, — в тот день можно было остаться дома и не ездить за город. Или землетрясение, которое застигает тебя во время путешествия, — совсем необязательно было ехать в это место, можно было выбрать другое. Нет, я не могу его ненавидеть: это мне не поможет, не утешит меня, не придаст сил. Мне не станет легче от мысли, что он понесет наказание, я не буду испытывать радости от сознания того, что он сгниет в тюрьме. Но и жалеть его, конечно, не стану — о какой жалости может идти речь! Мне все равно, что с ним будет дальше, Мигеля мне уже никто и никогда не вернет. Я думаю, его отправят в какое-нибудь психиатрическое учреждение, если такие еще существуют. Я не знаю, как поступают с умалишенными, которые совершают преступления. Полагаю, что его изолируют от общества, поскольку он представляет опасность для окружающих и может повторно совершить то, что уже однажды совершил, может снова пролить чью-то кровь. Но я не жажду наказания для него — это значило бы уподобиться тем военным, которые в былые времена заключали под стражу и даже казнили лошадь, которая сбросила офицера и он при падении погиб.