— А о навахе они тоже знают? — спросила я, поколебавшись: я не была уверена, что к этой теме стоит возвращаться.

— Нет, в детали я их не посвящала. Сказала только, что тот человек напал на их отца, а как напал — не уточнила. Каролина, я думаю, все знает: наверняка прочитала в какой-нибудь газете или от одноклассников услышала. Наверное, она была настолько потрясена, что ни разу не задала мне ни одного вопроса, ни разу не заговорила об этом. Мы словно обе, не сговариваясь, решили никогда данной темы не касаться, не вспоминать, вычеркнуть из памяти эту деталь гибели Мигеля (ключевую деталь, потому что именно она и была причиной смерти). Впрочем, так поступают все: стараются забыть, как именно человек умер, пытаются сохранить только воспоминания о том, каким он был, когда был жив или когда он был уже мертв, но не хотят помнить того, как пересекал он границу между жизнью и смертью, не хотят помнить, почему это произошло. Человек был жив, а сейчас он мертв, и между этими состояниями нет ничего, словно не было перехода из одного в другое или словно этот переход произошел мгновенно и без всякой на то причины. Но все же я иногда об этом вспоминаю, и воспоминания лишают меня покоя, не дают мне взять себя в руки и снова начать жить — если, конечно, после того, что случилось, можно снова начать жить, как прежде.

"Можно, конечно, можно, — улыбнулась я про себя. — И ты вернешься к жизни гораздо раньше, чем думаешь. И я желаю этого тебе, бедная Луиса, всей душой".

— Когда рядом Каролина, я гоню от себя тяжелые мысли: так лучше для девочки, и это для меня серьезный аргумент. Но когда я остаюсь одна — не могу удержаться от воспоминаний, которые терзают душу. Особенно вечером, когда день уже кончился, а ночь еще не наступила. Я думаю о том, как вонзалась та наваха в тело Мигеля, и о том, что чувствовал Мигель в последние минуты, и успел ли он о чем-нибудь подумать, и понимал ли, что умирает? И мне становится так плохо, что я заболеваю. Я не шучу: я действительно заболеваю — у меня все тело ломит.

II

Раздался звонок в дверь, и я, даже не представляя себе, кто пришел, сразу поняла, что наш с Луисой разговор окончен. И мой визит тоже. Луиса так ничего и не спросила обо мне, не повторила даже тех вопросов, на которые не получила ответа утром: где я работаю и как я про себя называла их с Девернэ в те времена, когда встречала их по утрам за завтраком. Ее ничто и никто не интересовали, ей не хотелось ничего узнать о другом человеке — ей было более чем достаточно того, что происходило в ее собственной жизни, что забирало у нее все силы, поглощало все ее внимание и наверняка даже все воображение. Я для нее была лишь терпеливым слушателем, которому она могла излить свое горе, рядом с которым могла поразмышлять вслух. Я была слушателем новым, но случайным — на моем месте мог оказаться кто угодно. Впрочем, возможно, это не совсем верно: должно быть, я внушала ей (как и ее дочери) доверие, казалась близким человеком, возможно, перед кем-нибудь другим она не стала бы так откровенничать. Наверняка не стала бы. В конце концов, я много раз видела ее мужа, так что он и для меня был не совсем чужим, а значит, со мной Луиса могла говорить о нем и о том, как ей его недостает — недостает сегодня и будет недоставать завтра, и послезавтра, и потом еще много-много дней, пока не придет последний. В каком-то смысле я была человеком из "прежней жизни", а потому тоже была способна по-своему тосковать по покойному, хотя ни он, ни Луиса в той прежней жизни почти не обращали на меня внимания, и Десверн теперь уже никогда на меня внимания не обратит.