Тао Чьен брал уроки с неким соотечественником, английский язык которого был каким-то желеобразным и лишенным созвучия, хотя на письме все смотрелось крайне корректно. Европейский алфавит по сравнению с китайскими символами оказался такой восхитительной простоты, что уже за пять недель Тао Чьен мог, не путаясь в буквах, читать британские газеты, хотя на каждом пятом слове приходилось прибегать к словарю. Ночные часы проходили в освоении языка. Скучал по своему почитаемому наставнику, который оставил в юноше вечную жажду познания, столь же оберегаемую, как жажда пьяницы до алкоголя либо стремление карьериста к высоким постам. Уже не рассчитывал ни на библиотеку пожилого человека, ни на свой неисчерпаемый источник познаний; теперь не было возможности зайти к нему, чтобы попросить совета либо обсудить симптомы какого-нибудь пациента, и настолько не хватало наставника, что ощущал себя круглым сиротой. Со дня смерти этого человека более не писал и не читал поэзию, не выкраивал времени, чтобы полюбоваться природой и понаблюдать за обрядами и повседневными церемониями, что ранее значительно обогащали жизнь молодого человека. Внутри все шумело, скучал по пустоте, образуемой тишиной и одиночеством, именно это наставник обучал молодого человека взращивать в себе, точно самый драгоценный дар. На практических занятиях своего ремесла изучал сведения о непростой природе людей, эмоциональные различия между мужчинами и женщинами, болезни, что лечились исключительно с помощью средств, и то, что им требовалось, помимо волшебства верного слова, но очень уж не хватало человека, кто бы разделил все эти опыты. Мечта приобрести супругу и завести семью всегда была у него на уме. Тем не менее, все еще пребывала в расплывчатом и слабом виде, точно красивый, нарисованный на шелке, пейзаж. И была далеко не такая, как желание раздобыть книги, учиться и достигать уровня других знающих это дело людей, намеренных помочь ему же на пути познания, что к тому времени обернулось навязчивой идеей.

Таковым было положение вещей, когда Тао Чьен познакомился с доктором Эбанисером Хоббсом, английским аристократом, совершенно неспесивым человеком и, в отличие от прочих европейцев, заинтересованном в местном городском колорите. Впервые увидел его на рынке, любопытствующим среди различных трав и лекарственного питья, что были в ассортименте у знахарей. Общался лишь с помощью десяти слов на языке мандарин, но повторял их таким громовым голосом и с непреложным убеждением, что окружающие начинали собираться небольшой толпой среди насмехающихся и испуганных людей. Было совсем несложно заметить его издали, потому что на фоне китайского народа тот слишком уж выделялся своей головой. Тао Чьен никогда не видел иностранца в этих краях, таких далеких от мест, по которым, как правило, перемещались последние, и даже подошел, чтобы разглядеть того поближе. Это был человек еще молодой, высокого роста и худощав, с благородными чертами лица и большими голубыми глазами. Зачарованный, Тао Чьен убедился, что вполне сумел бы перевести десять слов того простачка, а сам он, по крайней мере, мог бы узнать и другие из английского языка, таким образом, открыв возможность общения друг с другом. Молодой человек поприветствовал его сердечным реверансом, на что другой ответил, подражая поклонам неповоротливого гражданина. Двое улыбнулись, а затем и рассмеялись, поддакивая любезному хохоту собравшихся зрителей. И начали страстно желаемый диалог, состоящий из двадцати плохо произносимых сторонами слов и некой комической, исполняемой фокусниками, пантомимы, что происходило на фоне нарастающего смеха любопытных собравшихся. Вскоре появилась значительная группа людей, которая мешала проходу транспорта и совершенно умирала со смеху. Она-то и привлекла конную британскую полицию, которая немедленно приказала разогнать скопление народа.