Найда была уже старая, шерсть на ней свалялась, глаза были мутные, по целым дням она спала возле своей конуры в дальнем углу сада; когда мама уехала в город, к Алисе, Найда как бы разом одряхлела, стала вялой, безразличной, словно бы постоянно сонной.

Она подбежала к Визарину и к Алисе с громким лаем, подпрыгивая совершенно так, как, бывало, подпрыгивала в дни молодости.

Сначала положила лапы на Алисины плечи, потом переметнулась к Визарину, глаза ее сверкали, добрая разинутая пасть будто бы улыбалась и обдавала жаром.

Но внезапно Найда заскулила, стала быстро бегать вокруг, как бы ища кого то. Подбегала к Визарину и Алисе и снова отбегала, начиная кружить, то и дело останавливаясь, поднимая морду кверху, тихонько подвывая, будто звала кого то…

Потом низко пригнулась к самой земле, поползла, прикрыв лапами глаза, и застыла на одном месте.

– А она все поняла, – прошептала Алиса.

Зимой в Серебряный бор перебралась Лиля с дочкой и со своими родителями.

Ее отец, Теодор Семенович, сказал:

– Мы по самое горло сыты коммунальным сосуществованием.

– Да, – подхватила теща. – Так хорошо пожить совершенно отдельно от всяких соседей, своей семьей…

Тесть с тещей заняли мамину комнату, в которой стояла печка со старинными голубыми изразцами. Много лет назад отец специально где то выискивал эти голубые изразцы, мама говорила, что им никак не меньше двухсот лет.

Когда мама уехала к Алисе, в комнате никто не жил и на даче все сохранилось так, как было при маме, но Теодор Семенович, человек хозяйственный, неуемной энергии, ретиво взялся за благоустройство и ремонт, в конце концов к весне были сломаны все печи, установлен водяной котел, и теперь тепло шло по трубам во все комнаты.

Лиля радовалась:

– Как хорошо! Ни грязи, ни копоти…

Но Визарину не хватало старых уютных печек, которые так приятно было топить сухими дровами и после сидеть, глядеть на огонь…

Комната мамы так же неузнаваемо изменилась, старая мебель была выкинута в сарай, вместо нее появился современный трельяж, новомодная софа, неудобные кресла на тонких ножках.

– Все таки, прости меня, это все как то бестактно, – сказал однажды Визарин Лиле. – Я, ты же знаешь, ни во что не вмешиваюсь, но мамину комнату все таки можно было оставить такой, какой была…

Лиля непритворно удивилась:

– Горик, ты с ума сошел (в отличие от мамы и Алисы, она звала его не Жорой, а Гориком), вместо того чтобы поблагодарить папу за его труд, за все его хлопоты, ты предъявляешь какие то несуразные претензии…

– Да нет, ты не обижайся, – мгновенно сдался Визарин. – Просто я хотел тебе сказать, что мне как то больно видеть, что мамина комната уже совсем не та…

– И прекрасно, – прервала его Лиля. – Поверь, тебе куда больнее было бы видеть, что комната выглядит все так же, а Елены Николаевны нет…

– В общем то, ты права, – сказал Визарин.

– Еще бы! И папа тоже прав, я абсолютно объективна, папа только об одном думает, как бы нам с тобой сделать все лучше, удобнее.

Вернее было бы сказать, что Теодор Семенович предпочитал делать только то, что считал для себя наиболее выгодным и удобным.

И он и его жена были из породы людей цепких, умевших жить, научившихся выбирать в жизни наиболее приемлемые для них дороги.

Они прочно, по хозяйски разместились на даче, повсюду оставляя следы своего крепкого, устойчивого бытия: в саду между двумя березами висел гамак, теща любила покачаться в нем после обеда, на террасе стоял самовар, тесть признавал чай только из самовара, на кухне уже не было маминых кастрюль и сковородок, на новых, специально купленных полках разместились нарядные кастрюли различных цветов и всевозможные, большие и маленькие, сковородки, в углу висел на особой доске целый набор чапельников, разливательных ложек, ножей для резания мяса.