Казалось, Лилины родители живут здесь с давних пор. И когда Визарин изредка заходил в их комнату, он каждый раз с горечью убеждался, что никто – ни Алиса, ни сама мама, будь она жива, – не сумел бы узнать ее комнату, в которой теперь стены были обиты ситцем, на синем фоне мелкие розочки, софа была покрыта точно таким же покрывалом и на окне висели такие же портьеры.

– Бонбоньерка, – говорила Лиля. – У папы такой вкус! Даже еще лучше, чем у мамы…

«Интересно, что бы сказала Алиса, если бы увидела эту бонбоньерку?» – думал Визарин.

Он старался пореже вспоминать Алису, потому что было мучительно думать о том, что они месяцами не видятся, ничего не знают друг о друге. Но волей неволей думал о ней, представляя себе, как, должно быть, одиноко и грустно ей живется.

Мать она потеряла, брата, в сущности, тоже потеряла, осталась совсем одна, без родных, почти без друзей, а впереди пустая, одинокая старость, которая все ближе с каждым днем, вот ей уже тридцать девять, не за горами – сорок, потом сорок пять, пятьдесят…

Он собирался позвонить Алисе, но в то же время было боязно услышать ее голос, что то она скажет и что скажет он ей? Что может сказать?

И он все откладывал свой звонок Алисе со дня на день, потом как то позвонил, никто не снял трубку, позвонил еще и еще раз, по прежнему никакого ответа, тогда он позвонил ей на работу, узнал, что она в длительной командировке, на Урале, вернется месяца через два, не раньше.

Одна лишь дочка радовала его, только с ней забывались горькие мысли.

Она постепенно росла, хорошела, сначала походила на Лилю, потом стала все больше походить на него.

Когда она родилась, Визарин хотел назвать ее Еленой, в честь мамы. Ведь мама, может статься, умерла в тот самый час, когда родилась девочка, однако Лиля заупрямилась, наотрез отказалась назвать дочку Еленой.

– Почему? – спрашивал Визарин. – Разве Лена плохое имя? Ты только вслушайся – Леночка, Ленуся, Аленушка, сколько вариантов…

– Нет, – сказала Лиля. – Я еще раньше решила, если будет дочка, то Машка, и никакого другого имени. Хочу Машку!

В конце концов он понял, Лилю не переубедить, и отстал от нее. А Лиля, уже когда надо было идти в загс зарегистрировать девочку, неожиданно сказала:

– Она будет Инной.

– Почему Инной? – спросил он. – Ты же хотела Машу.

– А теперь будет Инной, – решила Лиля.

И девочку записали Инной, и он, привыкнув называть ее Машей, стал привыкать к другому имени.

Инне не исполнилось еще года, когда Визарин ушел с работы, поругавшись с начальником.

Начались долгие, утомительные, подчас бесплодные поиски новой работы. Одна работа устраивала во всех отношениях, но находилась чересчур далеко, пришлось бы тратить на дорогу не менее трех часов в день, другая была неинтересна, бесперспективна, третья оказалась на поверку шарашкиной конторой, ее могли прикрыть каждую минуту, на четвертой работе, которую предлагали Визарину, зарплата была чуть ли не в половину меньше, чем на прошлой.

Он уезжал утром в Москву и вечером возвращался к себе в Серебряный бор, устав от бесконечных разговоров, собеседований, советов, хождений из одного учреждения в другое.

Кроме того, начались затруднения с деньгами, те небольшие сбережения, которые оставила ему мама, неумолимо таяли, а у него самого не было решительно никаких сбережений, и порой, сидя за столом, он слушал, как теща и тесть перебрасываются словами, смысл которых одинаков:

– До того все дорого… Никаких денег не хватит на приличную, не роскошную, а просто приличную жизнь… Расходы растут с каждым днем, а доходов никаких…

Они покупали на свои деньги фрукты и соки для Инны, и каждый раз теща говорила, выдавливая апельсин особой соковыжималкой:

– Это все для Инночки, нам ничего не нужно, но Инночка должна иметь все, чего бы нам ни стоило!

Визарину кусок не лез в горло, было мучительно стыдно, что он, здоровый молодой мужик, в сущности, вместе с женой и с дочкой находится на иждивении двух старых трудолюбивых людей, которые и в самом деле изо всех сил выбиваются ради его семьи…

Правда, Лиля не попрекала его.