Лиля говорила, что плохо себя чувствует, но была розовой, свеженькой, она необычайно расцвела после родов, и, глядя в ее отдохнувшее лицо, не верилось, что она, по ее словам, просто изнемогает от слабости.

Инна орала в своей постельке, Лиля говорила:

– Наконец то наш папа явился, теперь есть кому заняться вплотную ребенком…

– Помогите, Горик, – говорила теща. – А то у меня уже руки отваливаются…

И он помогал, купал Инну, присыпал ее тальком, укладывал в постель и, когда она плакала, вставал к ней, вынимал из постели, укачивал на руках, расхаживая с нею по комнате. Однажды выстирал ее пеленки и пододеяльник.

Лиля не уставала хвалить его:

– Да ты на все руки мастер!

И так с тех пор и пошло, он стал стирать дочкино белье и даже научился неплохо гладить.

Только тестю было не по душе, что он не работает.

Вечерами он садился за стол, напротив Визарина, прямой, словно железный стояк, краснолицый (по целым дням он возился в саду, и эта работа пошла ему явно на пользу, он поздоровел, разрумянился), тараща выпуклые рачьи глаза, начинал не торопясь, с видимым удовольствием:

– Георгий, я в ваши годы…

В годы Визарина тесть, по его словам, был надеждой всего учреждения, какого то одесского треста, Визарин так и не сумел запомнить названия треста, опорой начальства и любимцем коллег сослуживцев.

Нахваставшись вволю, тесть заключал:

– Жить надо уметь, Георгий, поняли?

Как часто впоследствии снилось Визарину это тупое краснощекое лицо с рачьими глазами и слышался медленный голос, произносивший отчетливо, разделяя слога: «Ге ор гий…»

Вспоминалось, как, бывало, тесть поучал его:

– Георгий, нельзя разбрасываться, отдавать все людям, поверьте, люди этого не стоят…

– А что я такого отдаю людям? – спрашивал Визарин.

– Не будем спорить, – продолжал, не слушая его, тесть. – Я наблюдаю за вашей жизнью и не одобряю ее.

– Ну и не надо, – говорил Визарин. – Не одобряйте.

– Почему не надо? – возмущался тесть. – Жить надо прежде всего разумно, тогда, естественно, проживешь дольше.

– А что вам не нравится в моей жизни? – спрашивал Визарин.

– Очень многое, например, то, что вы стараетесь всем услужить, а это дурно!

– Не услужить, а помочь, чем могу, – говорил Визарин, чувствуя, как все сильнее растет в нем неприязнь к тестю.

Но тот ничего не замечал, повторяя одно и то же:

– Жить следует разумно, не жертвовать своим временем и своими возможностями ради чужих людей, надо думать в первую очередь о собственной семье, о том, чтобы жене было хорошо и уютно…

– Разве я не думаю о семье? – устало спрашивал Визарин, но тесть только отмахивался от него, должно быть считая, что даже если зять и думает о своей семье, то наверняка решительно недостаточно.

В конце концов все вошло в свою колею, Визарин устроился старшим инженером; зарплата была приличной, и можно было брать еще за отдельную оплату и дополнительные работы по проектированию спортивных сооружений.

Лиля продолжала холить себя, ездила на курорты, большей частью одна, отец обычно «подкидывал» ей на лечение, как он выражался, на ремонт ее драгоценного здоровья.

Уезжала она осенью, когда спадала жара, добрея от предвкушения удовольствий, ожидавших ее.

Визарин каждый раз провожал Лилю, и она кивала ему из окна вагона (она никогда не летала самолетом – панически боялась разбиться) и говорила заученным, рассчитанным на чужое внимание голосом:

– Пиши, милый, не забывай…

– Не забуду, – обещал он.