И еще я подумал, что болельщики, должно быть, кричали и подбадривали футболистов не потому что и в самом деле переживали и волновались за них, а из чистой жалости.

Они жалели бывших знаменитостей, но не хотели, чтобы те знали, что их жалеют. И болельщики делали вид, что волнуются за них без дураков, по настоящему. Ведь жалость в сущности унижает… В ту пору мне было около двадцати трех. Я только еще входил в большой спорт, был молод, полон сил, желаний, надежд, пусть даже и таких, которым никогда не суждено сбыться, меня ожидало будущее, представлявшееся ярким, блистательным, полным побед и радостных свершений, старость казалась далекой далекой, подобно никогда не достигаемой линии горизонта.

Однако шли годы, время летело с поистине космической скоростью.

Минуло мне тридцать, тридцать пять, потом сорок, а вот и сорок три, что называется, вполне зрелый возраст.

В прошлом году я ушел из спорта. За год до того простился со спортом наш прославленный вратарь Сережа Серебров. И вот настал мой черед.

В тот день я играл последний матч. Я забил подряд целых три гола. Кажется, никогда еще я не был в такой отличной форме.

После матча были речи, восхваления самого высокого толка – непревзойденный, талантливый, удивительный. Подарки, грамоты, рукоплескания, последний круг почета, который я прошел вдоль трибун, как бы купаясь во всеобщем обожании.

К моим ногам падали брошенные с трибун цветы, болельщики дружно скандировали:

«Слава Славе… Слава Славе…»

И хлопали в ладоши.

Я поднимал руки, прижимал цветы к сердцу, охотно улыбался, а в душе сидела заноза: сегодня прощаюсь со спортом. Отныне, навеки, навсегда…

Потом я увидел Тусю и Валю. Они сидели рядом, смотрели на меня.

Я поднял руку, помахал им, широко, может быть, даже чересчур широко улыбнулся. Туся в ответ помахала мне ладонью, а Валя продолжала по прежнему молча, пристально глядеть на меня.

Что было в этом взгляде? Боль за меня, или жалость, застенчивая, боязливая, не желавшая, чтобы ее распознали, или еще что то, чего я так и не сумел понять?..

И все время, пока я обходил стадион, улыбался, как бы купаясь в обожании зрителей, приветствуя всех сидевших на трибунах, и позднее, пожимая многочисленные руки, позируя перед объективом фотоаппаратов, я не мог позабыть этот взгляд, исполненный то ли боязни, то ли обиды за меня, что ли…

* * *

Мое объявление, написанное красным фломастером по белому, висело под стеклом на стенде Мосгорсправки возле Кировского метро: «ОДИНОКИЙ С СОБАКОЙ СНИМЕТ КОМНАТУ ЗА ГОРОДОМ».

Признаться, я не ожидал такого количества звонков. Звонили с раннего утра до позднего вечера, Большей частью звонили женщины.

Я исписал целый блокнот адресами дачных поселков, поблизости или вдалеке от Москвы, на берегу канала, в лесу, возле поля, за рощей…

А какие дачи сулили мне! А удобства одно лучше другого – душ в саду, телефон, оранжерея, бассейн, сауна, ягодные кусты, с которых бери и рви ягоды сколько душе угодно, трава по колено, валяйся в ней хоть день деньской.

У меня глаза разбегались, столько соблазнительных предложений. И я решительно не знал, на чем следовало бы остановиться.

А потом позвонила Туся. Поначалу я не узнал ее.

– Какая комната нужна вам? – спросила она.

– По возможности хорошая, – ответил я. – На не очень населенной даче и не очень далеко от Москвы.

– Хотите Синезерки?

– По какой дороге?

– Под Волоколамском.

– Далеко? – продолжал я спрашивать, все еще не узнавая Туси.

– Да, – ответила она. – Далековато, но место чудесное.

– Чем же? – спросил я.

– Река, лес и все, что хотите, на все сто двадцать пять с половиной!

Тут я узнал ее.