И Аут восторженно глядит на него, высунув большой горячий язык.

В такие минуты я ощущаю себя счастливой. Все хорошо, мы все вместе, он, она, я, вместе дружная семья. Все хорошо, в полном порядке…

Но тем горше становится после, потому что я понимаю, это все непрочно, не навсегда, на считанные минуты, а на самом деле мы живем разобщенно, и, должно быть, моим родителям не суждено быть вместе.

Мне не довелось видеть маму плачущей, кроме одного единственного раза.

Это было на стадионе, в тот день, когда отец прощался с большим спортом. Много лет подряд он был известным футболистом. О нем писали, его фотографии красовались чуть ли не во всех газетах и журналах, его одолевали разнообразные поклонники и поклонницы, он по праву считался самым, должно быть, популярным изо всех спортсменов.

И вот ему исполнилось сорок три года. И он решил уйти, проститься со своим любимым футболом.

Я сидела тогда на стадионе рядом с мамой. Случайно глянула на нее и увидела у нее на глазах слезы.

– Что с тобой? – спросила я.

Она улыбнулась. Улыбка была чересчур открытой, чересчур ликующей, и я ей не поверила.

– Ничего, просто что то в глаз попало.

Для пущей убедительности мама стала усиленно тереть глаза.

– А вот и неправда, – сказала я, продолжая глядеть на маму. – Тут что то не то…

Она похлопала меня по плечу:

– Все в порядке, девочка, уверяю тебя…

– Ничего не в порядке, – возразила я. – И ты это знаешь и папа тоже.

– Что знает папа? – спросила мама. – Он же страшно доволен, погляди, как все его любят…

Стадион скандировал в один голос:

– Слава Славе… Ура Славе… Молодец, Слава…

– Нет, – сказала я. – Ты, мама, как хочешь, а я знаю, папа жутко переживает.

В маминых глазах что то быстро мелькнуло, как бы вспыхнуло, загорелось на миг и тут же погасло.

– Да, – продолжала я свое. – Он ужасно переживает, ему тяжело, как никогда в жизни.

Мама ничего не ответила.

– Только смотри не говори ему, – предупредила я. – Не надо, чтобы он знал, что мы жалеем его.

– Разумеется, не надо, – согласилась мама.

И она в самом деле ничего ему не сказала. А я долго не могла забыть мамины страдальческие глаза и ее чересчур громкий смех в ответ на мой вопрос.

И еще был один маленький эпизод, который надолго остался в моей памяти.

Как то ранним утром я стояла в нашей крохотной кухоньке, варила на керосинке суп из костей для Аута. Папа начал постепенно ходить и уже вовсю шкандыбал по саду, опираясь на костыль. Рядом степенно вышагивал Аут.

Я хотела было окликнуть папу, но тут увидела маму.

Она стояла чуть в стороне, возле веревки, на которой висели выстиранные мною наволочки и простыни.

Из за простыней, колеблемых ветром, папа не мог заметить маму, а маме он был хорошо виден. Я подивилась выражению ее глаз, совсем как тогда на стадионе, когда я неожиданно поймала ее взгляд, грустный, как бы ушедший прочно в себя.

Я встала на порог кухни, негромко свистнула. Мама вздрогнула, обернулась, глаза ее, мгновенно прояснев, весело глянули на меня.

– Смотри, как он лихо вышагивает, – сказала я.

– Кто? – спросила мама.

Я поняла, она притворяется, будто и впрямь никого не видит.

– А то не видишь, – насмешливо произнесла я.

– Ах, ты вон про кого, – сказала мама.

– Артистка, – усмехнулась я.

Брови ее сердито сошлись.

– Не смей, – начала она. – Не смей так разговаривать с матерью!

– Хорошо, – послушно кивнула я.