На улице в лучшем случае градусов тридцать. Ветер пронизывает насквозь. Натягиваю на голову капюшон и засовываю руки в карманы.

— Ты же замерзнешь насмерть.

Неудачно выбранное слово, учитывая обстоятельства.

На девушке ни куртки, ни шапки, ни пальто. Нос сильно покраснел. Щеки от холода пошли розовыми пятнами. Сопли стекают с кончика носа на нижнюю губу. Она слизывает их языком, и я вспоминаю, что Имоджен еще ребенок.

— Вряд ли мне так повезет.

— Ты же не всерьез…

Но Имоджен вправду считает, что лучше было бы умереть.

— Звонили из школы, — говорю ей. — Сказали, опять прогуливаешь.

Девушка закатывает глаза:

— Ну надо же…

— Имоджен, что ты здесь делаешь? — спрашиваю я, хотя вопрос этот чисто риторический. — Ты сейчас должна быть в школе.

Имоджен пожимает плечами.

— Мне не хотелось. И ты мне не мать, чтобы указывать, что делать.

Она вытирает глаза рукавом рубашки. На ней черные рваные джинсы. Красно-черная рубашка расстегнута, из-под нее выглядывает черная футболка.

— Ты рассказала Уиллу про фотографию, — продолжает Имоджен. — Зря.

Она поднимается на ноги. Я снова невольно удивляюсь ее росту: девушка такая высокая, что смотрит на меня сверху вниз.

— Это почему?

— Он мне не отец, черт побери. К тому же я показывала ее только тебе.

— Не знала, что это секрет, — я делаю шаг назад, оберегая личное пространство. — Ты не просила ничего не говорить ему, иначе я промолчала бы.

Она закатывает глаза. Поскольку знает, что это вранье.

Ненадолго наступает тишина. Имоджен задумчиво молчит. Интересно, зачем она позвала меня сюда? Я по-прежнему настороже и не доверяю ей.

— А ты знала своего отца? — Отступаю еще на шаг и упираюсь спиной в дерево. Имоджен впивается в меня взглядом. — Я вот думаю, что ты очень высокая. Твоя мать не вышла ростом, верно? Уилл тоже. Видимо, у тебя отцовские гены.

Теперь я начала запинаться, что не укрылось ни от меня, ни от нее.

Имоджен уверяет, что не знает отца, но знает, как зовут его, его жену и что у них трое детей. Она рассказывает, как выглядит его дом. Что он оптометрист и носит очки. Что его старшей дочери Элизабет пятнадцать — она всего на семь месяцев младше Имоджен. И у Имоджен хватает ума понять, что это значит.

— Он сказал моей матери, что не готов к отцовству.

Очевидно, это не так. Просто он не хотел становиться отцом Имоджен.

Я вижу по выражению лица девушки: ей по-прежнему больно от мысли, что отец отказался от нее.

— Дело в том, — начинает она, — что если б моя мать не была все время так чертовски одинока, то, возможно, не потеряла бы волю к жизни. Если б он ответил ей взаимностью, возможно, она подольше задержалась бы на этом свете. Она так устала притворяться счастливой каждый день, черт возьми… Несчастной внутри, но счастливой снаружи. Никто не верил, что ей больно, даже врачи. Она никак не могла доказать, что ей больно. Ничем не могла себе помочь. Все эти гребаные скептики — это они убили ее.

— Фибромиалгия — страшная болезнь, — сочувствую я. — Жаль, мы не были знакомы с твоей матерью. Может, я сумела бы помочь ей…

— Чушь собачья. Никто не мог ей помочь.

— Я бы постаралась. Сделала все, что в моих силах.

Ее смех похож на кудахтанье.

— Ты еще глупее, чем пытаешься казаться. Похоже, у нас есть кое-что общее…

Имоджен меняет тактику? Я не верю своим ушам.

— Да ну? И что же?

Не могу вообразить, что могло бы связывать меня и Имоджен.