— Ты его досуха выпьешь, перестань. — Джон буквально оттаскивает меня, схватив за плечо. — Не такая уж матикора ядовитая. Но придется денек полежать, а то голова кружиться будет.

Услышав это «полежать», утыкаюсь Эмилю в живот и просто дышу, слушая, как успокаивается бешено грохочущее сердце. И чувствую, как теплая рука гладит мне спину. Над моей головой тихонько переговариваются Джон и Эмиль — так, словно я пострадавший:

— Я читал, тут нет ядовитых змей.

— Где читал? На сайте для туристов? Там тебе напишут, что тут и москитов нет.

— А что, есть? Я не заметил.

— Потому что бризом насквозь продувает. Ох уж эти белые…

— А сам какой?

— Я человек мира.

— А раз так, неси напиток мира. Яну надо выпить.

— Он уже выпил. Как минимум пол-литра твоей крови. Давно, видать, примеривался, — встревает Эмилия. — И почему никто меня не слушает, когда я предупреждаю: не надо змейку трогать!

— Если твое бельканто считать предупреждением…

— Действительно, бельканто! В жизни не слышал, чтобы столько времени ноту тянули, — смеется Джон.

— Еще бы, у нас всего двойной запас — и кислорода в том числе, — роняет Эмиль.

И в этот миг я понимаю, зачем Кадошу нужны близнецы.

Эмилия

Некоторые воспоминания должны мучить тебя по ночам, не давая уснуть, но не мучают. Не мучают. И благодарить за это мы должны того, кто нас и погубил — Ребиса-старшего. Разделенное на двоих чувство, что бы это ни было — ужас, гнев, любовь, — проходит быстрей и следов оставляет меньше. Второе тело, принимающее на себя твой страх и твою боль, работает как балансир, спасая от падения. Удобство, которое с возрастом ценишь все больше. Особенно глядя, как все вокруг мучаются детскими воспоминаниями, будто фантомными болями: детство прошло, но все еще саднит в душе. Нельзя не порадоваться, что нам, с нашим-то прошлым, удалось не сойти с ума, пройти по калинову мосту, повстречаться и со смертью, и с любовью.

Наверное, скоро Он прикажет своим детям вернуться. Позовет из прошлого, пообещает расколдовать нас, одев в крапивные рубашки и закляв абракадаброй одиннадцать раз. А не явимся — вызовет нас, как демонов, все той же абракадаброй.

«Аб бада ке даабра», — привычно шепчу я в полусне. О, если бы это подействовало!

Мне никогда не снится Его лицо — только голос, резкий, как стекло. Обычно этот голос отдавал приказы, был полон презрения или просто разрушал нашу жизнь. Сейчас, с годами, память о нем поблекла. Не в последнюю очередь оттого, что мы ни с кем не откровенничали, не ходили к мозгоправам, не пытались извлечь Отца из глухих закоулков подсознания, где он расползся, словно бездна, темная и манящая, и так и ждет случая вцепиться нам в лодыжки. Да и какой психолог поверит нам, расскажи мы ему ВСЁ?

— Одиночество защищает, не так ли?

— Аб бада ке даабра. Прочь из моей головы, сволочь!

Кажется, наше с братом одиночество вдвоем подошло к концу. Пора открыть чужому человеку, бесстрашному от незнания, с кем, с чем он связался, безумные вещи, которые память хранит под грифом «Сжечь не вскрывая». В миг, когда эта мысль кажется особенно пугающей, моей руки касается что-то влажное, раздвоенное. Я замираю, как делаю всегда, с самого детства, пытаясь избежать неведомой опасности.