Тогда почему он смотрит приглашающе и явно не прочь сдать нас в аренду самым несимпатичным обитателям «Парадиза»?

— Папенька приступил к плану Б — к устрашению. — Эмиль дергает щекой, когда поощряющая улыбка Кадоша заставляет молодого борца сумо — шарообразное тело, мощные плечи и ноги, гладкие смоляные волосы, юркие глазки, утонувшие в пухлых щеках, — рассматривать нас дольше и откровенней, чем это приемлемо в свете. Даже в полусвете.

Взгляд Ребиса словно говорит: хочешь их? так бери!

Кажется, в этот эксклюзивно-инклюзивный парадиз нас привезли не зря. Но, как говорят англичане, опера не окончена, пока поет толстая леди.

Ян

Пока я размышляю над тем, что задумал Кадош, а вернее, Кадоши, Джон занимается делом. Он все время занимается делом, ничего мне не объясняя. Судьбу Кадошей могут решать только Кадоши. Их одержимость друг другом не может быть удовлетворена, никогда, нигде, ни с кем. Поэтому любой из клана, включая изгоев, относится ко всем, кто не Кадош, как к жертвам своей больной потребности. Так же, как обычный человек пристрастен к наркоте, власти или сексу, эти шедевры евгеники пристрастны к своей сумасшедшей семье.

А я… что я? Журналист с богатым воображением, который только и может, что фантазировать да подталкивать своими фантазиями чьи-то гениальные умы. Сейчас эти умы решают, как нам с Джоном уйти от преследования, от попыток нас остановить. Они решают и решают, пока не начинает казаться, что так оно и будет всегда: Лабрис с Джоном будут просчитывать вероятности, близнецы — плыть через сине море, а я — маяться тревожными снами, и не только во сне.

Но однажды затишье перед бурей заканчивается так, как и должно закончиться, то есть бурей. Ранним утром (а по моим ощущениям так среди ночи) под окном взревывает мотоцикл. Не старенький хабл-хабл, филиппинское мототакси, а полноценный чоппер, на таком только Великие равнины пересекать. Прямо через окно, в котором, по местной привычке, нет стекла и даже занавески нет, протискивается Джон в своей поношенно-шикарной куртке.

— Собирайся. Пора улетать. — Он снова ничего не объясняет, но я и не трепетная девица, чтобы начать выяснять, чей это мотоцикл, да куда мы едем, когда на счету, похоже, каждая секунда. Zed's dead, baby. Zed's dead.

Чоппер склепан из разномастных деталей, двигатель на нем автомобильный, рама переделана, и весь он словно чудовище Франкенштейна, мощное, но нервное. Меня это не удивляет, филиппинцы великие мастера тюнинга и возрождения к жизни давно почивших механизмов. Но даже я столбенею, когда на мотоцикле Франкенштейна мы приезжаем на аэродром. Летное поле выглядит кадром из фильма о второй мировой: чего ждут все эти самолеты? Воскрешения своих хозяев, героических американских летчиков?

— За мной. — Джон командует, как не раз, наверное, командовал напуганными тагальцами, загружая их на яхту, точно скот, перед ударом цунами. Опытный, если не сказать штатный, спаситель, в котором нет ни капли доброты, зато есть надежность и уверенность в себе. Как раз то, чего не хватает обычному человеку перед лицом природных катастроф.

Извергнутый своим родом, совсем еще молодой Кадош не взламывает людям мозги, как его отец, но подавляет всякое сопротивление, в том числе и мое. Иначе я бы нипочем не сел в самолет, который старше моих родителей.

— Что это за рухлядь? — шиплю я, оказавшись внутри. — Куда мы на ней летим?

— Сессна. На Итбаят, — ровно отвечает Джон, включая приборы. За пилота он, кто бы сомневался. А я не то пассажир, не то груз.

— Почему не на нормальном самолете?

— Потом объясню. — Значит, какая-то поганка, вернее, смертельный риск заложен в наш полет изначально.