Умолкаю, потому что дальше говорить бесполезно. Дальше либо тишина, либо бешеный поток мата.

— А мы из него не выйдем, — мягко улыбается Джон. — Мы совершим посадку, как только тайфун выйдет на сушу. Нам нужно двести метров мягкой земли или триста метров шоссе, не больше. На побережье таких участков много. Сядем в глазе и поминай как звали.

Поминай как звали? Он вообще в курсе, что это выражение значит не только «сбежать», но и «умереть»?

— Но если мы… — я сглотнул и продолжил: — Если мы упадем в море, мы сможем хотя бы послать SOS?

— Нет. Транспондер выключен. И даже если бы он работал, на помощь паре беженцев никто не придет. Нет нарушителей — нет проблемы, — бесстрастно ответил Джон. И, сжалившись над моим бледным видом, добавил: — Я не думаю, что мы упадем.

— Почему?

— Потому, что мне везет.

Джон словно на рекорд идет. На рекорд по испытанию своей удачи.

Эмиль

Эмилия глядит на себя в зеркало и улыбается. Один я знаю, что за этой странной, почти мягкой улыбкой стоит неукротимая жажда убивать. И один я понимаю чувства сестры, большинству людей неведомые.

Разряженные в пух и прах, мы смотримся… хорошо. Хорошо до отвращения. Две лощеных куклы, тысяча долларов за поцелуй, полдоллара за душу. Портной расстарался, сделав так, чтобы нас можно было обходить по кругу, точно статую в музее, любуясь каждым ракурсом. Я заглядываю Эми за спину и качаю головой: спереди Эмилия кажется неприступной, закованной в броню шитья по самый подбородок, грудь и горло ее скрыты под ошейником, составленным из искрящихся стеклянных капель, но сзади под волосами капли собираются в тонкую струйку, струйка стекает по обнаженной спине, пропадая за краем непристойно низкого выреза и тем самым провоцируя прикосновение. Хочется проследить путь стеклянных бусин рукой. А рядом с Эмилией — я, в шелковой обтягивающей рубашке с узором на воротнике и манжетах, копией узора на платье сестры, будто раб в ошейнике и кандалах, что идет бонусом к продажной невинности. Невозможно сказать яснее, кто мы и зачем сюда приехали.

Все, что нам остается — притворяться Белоснежкой о двух телах, спящей в хрустальном гробу мертвым сном, не принимая и не отвергая ухаживаний. Пока за нами ухаживают, мы в безопасности. В относительной безопасности конфетно-букетного периода и мужского соперничества. Два самых опасных человека на этом острове почтили нас своим вниманием. Возможно, вначале их было больше, но эти двое распугали остальных и прошли в финальный тур. Оба они ужасны, словно демоны со старинных японских гравюр, хотя и не пучат глаз, не высовывают языков, стараются быть — или казаться — людьми.

Все началось, когда мы с Эмилией, придя в бассейн, обнаружили в огромном беломраморном зале лишь одного человека — гигантского, будто кит-убийца, сумоиста, плывущего по дорожке со скоростью, почти невозможной для толстяка. В полной уверенности, что не позволяем себе лишнего, мы уселись на бортик и стали наблюдать. Ну как наблюдать? Скорее пялиться, уж больно зрелище было завораживающее — словно представление в дельфинариуме смотришь. Вынырнувший сумоист глянул на нас с таким изумлением, что стало ясно без слов: нам не следовало здесь находиться. Наверняка этот час выделила ему администрация, а может, изнывающие от почтения перед чемпионом японцы не смеют заходить в бассейн, пока тут плавает эта толстозадая косатка.

Последнюю мысль я озвучил вслух, полагая: если японец на каком европейском языке и говорит, то на английском. Но кит-убийца расхохотался и в два гребка оказался у бортика.

— Шачи! — произнес он, протягивая небольшую пухлую руку. Даже странно, что у такого богатыря такие аккуратные, немужские ладони.