|
Я восхищался этим новым подарком, заявляя ей, что намерен воспользоваться возможностью целовать и гладить ее груди, пока меня не вытеснит следующее поколение. Этот разговор часто повторялся, пока она была беременна, потому что мне эта тема нравилась. Мои руки пробирались к ее соскам, и она шутливо шлепала меня по пальцам, говоря, что грудь у нее слишком большая, и жалуясь, что бюстгальтеры стали ей малы. Я возражал ей: когда еще у меня снова будет возможность оценить такие великолепные груди? Тугие, полные, плодоносные и тяжелые? Я со стоном заявлял ей, что она не понимает: у нее внезапно появились потрясающие сиськи! «Они – как бушприты китобойных судов! Как эротические скульптуры Индии! – восклицал я. – На них следует обращать внимание сейчас, потому что когда‑нибудь, в далеком будущем, я превращусь в старую развалину с гнилыми яйцами и бесполезным шлангом между ногами, а ты станешь ведьмой с кожистыми отвислыми мешками!» – «Нельзя говорить такие ужасы беременной жене», – отвечала Лиз, которой тем не менее мои слова были приятны. «Человеку, – торжественно заявлял я, – нужно запастись воспоминаниями перед неумолимым натиском времени».
И я попросил, чтобы она разрешила мне сфотографировать ее обнаженной выше пояса, на память. Моя жена, страстная в постели, но в остальном скромная, согласилась. И одним воскресеньем утром она встала на колени на постели, в потоке утреннего света, лившегося из окна, и я навел на нее тридцатипятимиллиметровую камеру. Она была сонная, веселая и только что расчесала волосы. Ее груди были светлыми и тугими, с едва заметными бледными линиями вен. Соски во время беременности увеличились и потемнели. На фотографии Лиз смотрит на меня из‑под иронично выгнутых бровей, ее губы изогнулись в улыбке, рука скромно касается плеча – и ее кисть в солнечном свете тоже прекрасна, – словно она собирается прикрыть грудь. И ее кольцо едва заметно поблескивает на свету. Картина счастья. Однако я не мог смотреть на этот снимок, не вспоминая самого последнего разговора с Лиз, который, по странной случайности, касался грудей, принадлежавших другой женщине. Очень неприятный разговор, характеризующий меня не с лучшей стороны. Я уже говорил об основных, тяжелых подробностях гибели Лиз, но здесь был еще один аспект, о котором необходимо рассказать. В день ее гибели, всего за несколько часов до нее, мы с Лиз разговаривали по телефону: Лиз собиралась навестить в больнице свою подругу Сьюзи. Я был этим недоволен. С моей точки зрения, Сьюзи была вечно недовольной шлюшкой, которая жила за счет трастового фонда, постоянно говорила, как ей хочется детей, а тем временем вовсю спала с женатыми мужчинами: дневные встречи в гостиницах, никаких обязательств. По ее вине разрушились по меньшей мере два брака. Мне не было жалко ее, когда у нее обнаружили рак молочной железы. – Ты слишком утомлена, чтобы ехать в центр, – сказал я Лиз. – Правда, почему бы тебе не отложить это до уикенда? Сьюзи никуда не денется. – Я хочу пойти сегодня, потому что Сьюзи только что прооперировали, – ответила Лиз. – Ты бы мог зайти за мной в больницу, и мы поехали бы домой на подземке. – У меня дела. – У тебя всегда дела, – ответила она, и по ее тону чувствовалось, что она едва сдерживается. – У тебя впереди много десятилетий работы, Джек. А она – наш друг, и у нее рак. – Знаю. Но мне надо закончить одну штуку. Если все получится хорошо, есть шанс, что это увидит тот тип, Моррисон. – Мне очень важно, чтобы ты пошел повидаться со Сьюзи, – настаивала Лиз. – Ей очень плохо. Она вся в трубках и очень, очень подавлена. Ее мать сказала, что ей удалили обе груди. У нее нет никого, кроме родителей. Тот подонок, как‑его‑там, с которым она спала, не желает ее навещать. |
