Будь он в лучшем настроении, Джим бы подсел ближе к певцам и с счастливо слушал бы лейтенанта Ухуру всю ночь напролет. Вместо этого, он встал и вышел из зала, задержавшись на миг возле стола, чтобы захватить два бокала и полную бутылку шампанского.

– Джим, подожди!

Сэм догнал его возле турболифта. Он держал третий бокал и маленький пищевой контейнер.

– Я все гадал, как скоро ты придешь к этому, – сказал Сэм.

– Может, я просто пошел напиться. В одиночестве, – Турболифт прибыл, Джим вошел внутрь.

Сэм взглянул на бокалы.

– Мой брат пьет в две руки.

Джим открыто улыбнулся и впустил Сэма в лифт.

– Что ж, я определено ценю моральную поддержку.

Сэм подбросил контейнер в воздух и поймал его. Нарезанные овощи

застучали о прозрачный пластик.

– А я собираюсь подружиться с лошадью.

Они задержались на галерее. Лукариэн принесла к корралю раскладушку и

устроилась так, чтобы можно было спать, просунув одну руку в ограждение. Крылатая лошадь стояла возле нее; она дремала, уткнувшись носом в пальцы Лукариэн. Глянцевитый черный цвет ее шкуры отливал глубоким пурпурным и петушье-синим на ее ушах, ногах, в пятнах на ее спине и боках. Ее грива и хвост ниспадали случайными прядями, переливаясь от черного к ярко-синему, пурпурному и радужно-зеленому. Она сложила свои широкие крылья, и цвет перьев смешался с тенями ее шкуры.

– Лучше нам потом зайти, – сказал Джим.

При звуке его голоса, Афина подняла голову и фыркнула. Лукариэн села, часто моргая.

– Что вы хотите? – Она откинула одеяло. Она сменила черное трико на штаны с завязками снизу и мешковатую свободную рубашку.

Джим полез вниз по трапу, держа бутылку и бокалы в одной руке.

– Я хочу извиниться, – сказал он.

– Мы насчет мирного договора, – Сэм открыл контейнер и зачерпнул пригоршню нарезанных овощей. – Афина любит морковные розочки?

– Да. Во всяком случае, морковь любит. Она никогда не имела дела такой изысканностью, как морковные розочки.

Пока Джим открывал шампанское, Сэм предложил Афине морковь. Она,

трепеща крыльями, опасливо приблизилась. При всей ее кажущейся дикости, у нее были спокойные, кроткие серые глаза. Она потянулась к нему, словно искушенный старый пони, подозревающий уздечку, припрятанную где-нибудь, – например, за Сэмовой спиной. И взяла кусочек губами.

– Это адмирал вам приказал сюда прийти? – сказала Лукариэн. –

Неважно, извинитесь вы или нет. Я отсюда не снимусь, хоть что там. Конечно, хорошо быть там, где вам рады, но компания не может позволить себе такую роскошь, как излишняя разборчивость.

– Он не заставлял меня извиняться, – сказал Джим. – И вам вовсе нет

нужды расторгать контракт. – Он засмеялся, – невесело, но с ироничным пониманием. – Да это ничего бы и не изменило, если вы так и поступите. Адмирал все твердо решил. Если вы откажетесь, он просто найдет кого-нибудь еще.

– А если вы откажетесь? – спросила Лукариэн.

– Мне не позволено отказываться, – сказал Джим. Он вытащил пробку, – осторожно, – чтобы она не хлопнула и не напугала снова крылатую лошадь.

Лукариэн задумчиво пожевала ноготь.

– Это не совсем то, что вы ожидали, да? – сказала она.

– Это… мягко сказано.

– Мир? – спросила Лукариэн.

– Мир.