– Голод не тетка, – кивает Каульбарс.

Корнет прежде если и видел червяков, так только на картинке. До сих пор ходит с бело-снежными перчатками на руках, понтуется. Но при этом чувствуется – при нужной подготовке из него вырастет отличный боевой офицер.

– Может, расскажете еще что-нибудь про ту войну? – загорается Трубецкой. – Вдруг что-то из вашего опыта пригодится нам сейчас?

– Действительно, – киваю я. – Поделитесь воспоминаниями…

– Право слово – даже не знаю, чем могу быть вам полезен… – задумывается Гиляровский.

Мы терпеливо ждем, когда он подыщет подходящую историю.

– Помню, как однажды едва не пристрелили свои же, – начинает рассказ Гиляровский. – Наш отряд пластунов возвращался после очередной вылазки. Досталось нам тогда изрядно: сначала с трудом ушли от турок, потом заплутали, порядком вымазались. Одежду порвали, ну и в таком виде наткнулись на наш передовой бивак, причем по какому-то стечению обстоятельств проскочили мимо часовых. Вид, как понимаете, у нас был еще тот: меньше всего походили на солдат. Все ошалели, шарахнулись, а один бросился бежать и заорал во все горло: «В ружье!»

– Что вас уберегло тогда от «френдли файер», простите, от дружеского огня? – поинтересовался я.

– Мы стали кричать во весь голос, что свои, а я вслух громко прочитал молитву «Отче наш». А так, конечно, без погон, в наших порванных и изгвазданных папахах и поршнях, положили бы нас за милую душу.

Слава богу японских солдат с нашими перепутать сложно. Хоть тут чуточку полегче. Тем не менее и здесь бывают свои казусы, особенно при отсутствии нормальной связи между частями. Бывало, что наша арта накрывала наших же бойцов.

– А часто ли вам приходилось брать «языка»? – спрашивает Каульбарс.

– Когда как. Наши позиции разделяла горная речка Кинтириши – быстрая, холодная и глубокая. Самый мелкий брод – нам по шею. Мы перебирались через нее, снимали хитрым пластунским способом часового и тащили его на себе через реку, – вспоминает Гиляровский.

Представляю себе, каково это – переть пленного через бурную холодную речку. Да уж, хлебнули лиха ребята, нечего сказать!

– А если вражеский часовой упирался? – снова задает вопрос Каульбарс.

– На тот случай у нас всегда имелся веский довод. Упрешь «языку» в живот кинжал – дрожит, трясется несчастный, так что зубы щелкают, но в воду идет как баран. Понимает, что не убежишь. Кстати, признаюсь как на духу: угрожать – угрожали, но вреда никому из пленных не учиняли, а вот турки – те да. Резали наших солдат, как курей. Помню, захватили наши один раз горушку, вид у нее интересный – на сахарную голову похожа. Без всякого выстрела у турок отобрали. Укрепились на той горе и заняли оборону. Но так получилось, что смена к ним пришла только через две недели. И нашли там только восемнадцать наших пластунов порезанных. Турки над ними всячески издевались, сначала над живыми, а потом над трупами, – печально произносит Гиляровский.

Чувствуется, ему до сих пор тяжело вспоминать дела почти тридцатилетней давности.

– Война, – говорит Каульбарс.

– Война, – кивает Гиляровский. – И ничего хорошего в ней нет. Кто-то сейчас жирует и набивает себе карманы, а кто-то в окопах гниет.

– Крамолу говорите, Владимир Алексеевич, – осторожно замечает Каульбарс.