Немножко спотыкаясь, Пантя повторил, и Голгофа удивилась:

— Тебя тоже твой отец ищет?

— Не! Мене… меня тоже твой отец ищет.

— А он разве уже приехал?! — Голгофа в испуге вскочила на ноги. — Ты его видел?

Медленно поднявшись с земли, Пантя молчал, и Голгофа, будто впервые увидев его, с некоторым опасением неожиданно отметила, что перед ней стоит здоровенный верзила с длиннющими, почти до колен, ручищами, непропорционально маленькой головой на длинной шее, широкоплечий… Но его холодные голубые глаза вдруг потеплели.

— Отца — не… Машину — ага!

— Где?

— У Герки.

— Не слышал, о чем они говорили?

— Не. Со злости у мене… у меня ухи не работали.

— Уши, а не ухи! — Голгофа грустно улыбнулась, с легкой горечью подумав, что сама она тоже ведь не красавица, и проговорила озабоченно: — Понятия не имею, что же мне сейчас делать, как поступить. Папу жалко. И маму, конечно. Тем более бабушку.

Она сразу заметила, что Пантя вдруг разволновался, вернее, занервничал. Он испуганно заглянул в глаза Голгофе и очень тонко пропищал:

— Жалеть не надо… Мене вот… меня никто не жалеет. Я тоже никого не жалею. Тебе жалею. Те-бя…

— Смешной какой! — ласково воскликнула Голгофа, но тут же стала грустной. — Мне очень хорошо здесь. С вами, со всеми. И с тобой тоже. Но понимаешь…

— Вот! Вот! Вот! — Пантя протянул ей в длиннющей ручище монеты. — Хлеба купим! Конфеток! Я соли достану!

— Зачем? Зачем хлеб, соль, конфетки?

— Я и котелок достану! — с хрипотцой от очень большого волнения пропищал Пантя. — Я грибы варить умею! Ух, скусно!

Подумав, с сожалением покачав головой, Голгофа поправила:

— Вкусно, ты хотел сказать.

— Ага, ага, здорово… свкусно! — Последнее слово Пантя выговорил с трудом, но потом затараторил, бегая вокруг Голгофы, а она стояла неподвижно, опустив голову. — Спичек ещё купим! Там, на озере, плотик есть! Кататься будем! Ты купаться будешь! Загорать! Там нырять можно! А потом я тебе домой отведу! Те-бе… ТЕ-БЯ! Там ещё ягод много… — упавшим, безнадежным голосом закончил он.

— Это же называется похо-о-о-од! — вдруг зарыдала Голгофа. — Многодне-е-е-евны-ы-ы-ый! — Она внезапно оборвала рыдания. — А кто нам с тобой это разрешит? Да ведь и собирались-то идти все вместе…

У Панти был такой разнесчастный, жалкий, даже униженный вид, что он вроде бы и ростом стал значительно меньше, и ручищи у него заметно укоротились, а длинная шея, можно, сказать, совсем исчезла, до того сильно втянул он маленькую голову в широкие плечи.

Голгофа пожалела его и стала утешать:

— Подожди, подожди, ещё не всё потеряно. Ты потихонечку, незаметно проникни к ребятам, узнай, как там обстоят дела. Надо обязательно посоветоваться с Людмилочкой. А мне просто необходимо знать, что же намеревается делать папа.

Если бы, уважаемые читатели, я рискнул бы определить состояние Панти одним словом, я бы написал: его, Пантю, РАЗРЫВАЛО. Дело в том, что за всю свою жизнь он никаких особых чувств, кроме обыкновенной злобы и не менее обыкновенной зависти, не испытывал и ни о каких других чувствах и не подозревал.

А тут… Злостный хулиган Пантелеймон Зыкин по прозвищу Пантя, который всю жизнь только тем и занимался, что мучил людей, кошек и мух, тут вдруг застрадал оттого, что испытывал непонятные ему чувства.