|
Так вот, этот молодой гаденыш в ответ на предложение комитета комсомола выступить на общем собрании и гневно осудить преступления своего отца — категорически отказался. Что, мол, с ним делать, со змеенышем этаким? Женю Зеленского вызвали на Лубянку, и уж не знаю почему, но говорить с ним Рюмин поручил мне. Тоже важная птица сыскалась! Он сидел передо мной на краешке стула и трясся от страха. Он не знал, куда деть руки, и все время охорашивал свой и без того прекрасный зачес. Он был красивый парень — очень похожий на молодого Есенина: ярко‑синие глаза, копна золотых волос, ровный прямой нос и трясущиеся вялые губы слабого человека. Девки‑медички, наверное, от одного взгляда на него кончали. Я торопился куда‑то, не было времени разводить с этим сопляком цирлих‑манирлих. — Мне сообщили, что вы горячо и полностью одобряете преступную деятельность своего отца? — быстро спросил я. — Почему?… Я ничего не говорил… — Вы ведь медик? — Да, я учусь в мединституте… — Значит, вы не могли не догадываться, что ваш отец в течение многих лет сознательно убивал лучших людей нашего народа? — Что вы говорите, товарищ полковник! — «Гражданин полковник», — поправил я его. — Гражданин полковник, мой отец — старый врач, участник четырех войн… Он всю свою жизнь посвятил медицине, спасению и лечению людей, он и меня с малолетства приучал к мысли, что нет выше и прекраснее профессии… Как же?… Я помолчал немного и скорбно сказал:
— С вами, Зеленский, по‑моему, все ясно… Недалеко яблочко укатилось от яблони. Жаль только вашу мать и мелкого братишку… Он ведь, кажется, совсем у вас малолетний? — Да, Игорьку пять лет, он поздний ребенок, очень слабенький… — Вот‑вот. Честно говоря, я нарушаю свой профессиональный долг, допрашивая вас таким образом. Вы уже взрослый человек, и место вам — в камере, рядом с отцом. Судя по тому, что я слышу… Но ваше счастье в том, что вы практически ничего еще не успели сделать, а органы госбезопасности видят свою цель не только в мести и каре врагам, но и в поспитании тех, кто не докатился до последнего предела. — Чего вы хотите от меня? — закричал он, и глаза его от подступивших слез стали, как старая эмаль. — В том‑то и дело, что я ничего не хочу от вас, а хочу для вас. При сложившейся ситуации вас надо сажать. А это почти наверное — смертная казнь вашему отцу. — Почему? — всхлипнул‑выдохнул Женя. — Суд учитывает прямые и косвенные улики. Преступления вашего отца изобличены до конца, с этим все ясно. Но когда на суде всплывет, что он воспитал себе достойную смену — сына, уже арестованного идейного врага строя, своего последыша в будущей отравительской деятельности, боюсь, что участь его будет решена окончательно и бесповоротно. — Но я ничего не сделал! — в паническом ужасе закричал Женя. — Ах, мой юный друг! Один умник сказал, что все мы родимся подсудимыми и лишь некоторым удается оправдаться ранее смерти. Советую вам лучше подумать о той роли, которую вы можете сыграть в судьбе отца. Ну, и забывать не надо, конечно, о том, кто будет кормить вашу беспомощную мать, бывшую барыню‑профессоршу, и малолетнего слабенького братана… На по‑мощь папаши, как вы догадываетесь, надеяться больше не прихо‑дится… Вот так я его еще повалтузил маленько и отпустил, взяв слово, что во имя собственного, семейного и отцовского блага он выступит на общеинститутском собрании с развернутым осуждением преступной деятельности отца. Что он и сделал. Вернулся с собрания домой, написал записку: "Предатели не должны жить среди людей, они заражают их своей подлостью. Простите, если сможете, я вас очень люблю, мои дорогие. Женя". И повесился в своей комнате. А через месяц старика выпустили из тюрьмы. |
