— Принц…

— Не останавливайте меня; ваши взоры, ваше лицо говорят мне это. Вы не любите Людовика Наполеона!

— Нужно приучить свое сердце отказываться от подобных грез, принц!

— Блеск и величие не могут вас вознаградить, Евгения; дайте хоть в этот святой час свободу вашему сердцу, сбросьте с себя холодное величие императрицы. Истину за истину, любовь за любовь!

— Вы очень взволнованы, принц…

— Евгения, эти минуты никогда не возвратятся для нас, я это чувствую! Нам, смертным, суждено только один раз наслаждаться ими в совершенстве; минуты такого счастья не повторяются! Услышьте меня, скажите хоть одно слово любви, которое воодушевило бы меня на будущие дела. Тогда я с радостью встречу смерть; высшего блаженства уже для меня не будет!

Евгения дрожа закрыла свое прекрасное и бледное лицо руками.

— Одно только слово, — любите ли вы меня? — спросил Камерата задушевным голосом.

Она не находила слов, но ее руки выразили ее чувство…

Принц Камерата поспешно оставил покои императрицы. Незамеченный никем, он быстро направился к павильону Марзан. Он был бледен и расстроен.

Инфанта Барселонская бесследно пропала. Она поспешила на улицу Дидье, № 4 в надежде застать там сеньору Долорес. Без провожатого, без защиты, она стремглав бросилась через улицы, объятые тьмой, к дому, в который сама отвезла Долорес. Как черная тень, мелькала она мимо возвращавшихся домой рабочих и пьяных, провожавших ее язвительными насмешками…

Достигнув наконец дома, она позвонила. Ее впустили, но уже было поздно.

Сеньору Долорес увезли, но куда, этого никто не знал.

Когда они сошли с мокрой и скользкой лестницы и дверь за ними не отворилась, они поняли, что их не намерены преследовать.

— Черт возьми, — сказал Олимпио, пробираясь с Клодом сквозь тьму, — нам было бы плохо. Эти бездельники осыпали нас градом пуль, но напрасно истратили порох и пули.

— Они нас не преследуют, и это сильно меня беспокоит, — сказал маркиз Монтолон.

— Для чего мы им нужны, Клод?

— Вперед, вперед, Олимпио. Я боюсь, чтобы они не засыпали сверху ход.

— Это была бы скверная штука, но так скоро им это не удастся. Ты прав, нужно поспешить, чтобы выйти из их владений.

Оба они быстро покинули место, где находилась железная дверь, которая отделяла ход от воды. Они еще не знали о страшной опасности, следовавшей за ними по пятам, но тем не менее торопились.

— Через час мы будем около Хуана. И если они засыпят теперь за нами ход, то беда невелика, — сказал Олимпио. — Мы достигли таких результатов…

— Что это, — вскричал маркиз, остановившись, — ты ничего не слышишь?

— Нет, Клод! Ты, кажется, боишься за нашу жизнь!

— Ты знаешь, я не трус и не щажу себя, когда дело идет о честной, открытой борьбе, но презираю мрак западни. Тут…

— Теперь я слышу что-то похожее на стук железа о камни. Ты прав, думая, что за нами разрушают ход, считая, что мы еще не очень далеко отошли.

— Вперед, Олимпио; мне кажется, что под ногами стало сырее! При этих словах шедший впереди генерал Агуадо вздрогнул. Он вспомнил о солдате, обезображенный труп которого он нашел. Он ничего не говорил; ему стало ясно, что подземный ход можно наполнить водой из крепостных рвов. Он понимал, что маркиз был прав; он также почувствовал сырость под ногами.

Так прошло несколько ужасных минут, в продолжение которых оба они быстро шли вперед; достигнув бокового хода, они направились к выходу, вода плескалась у их ног, она уже поднялась до щиколотки.