мольберт и начал писать. Как он и думал, Гоген заинтересовался и вскоре, хромая,

подошел, к мольберту посмотреть, что получается. Он увидел, что Ки Донг пишет его

портрет. Не говоря ни слова, Гоген принес зеркало, занял место Ки Донга, взял кисти и

завершил портрет250. Беспощадно реалистичное полотно показывает нам седого, одутловатого, измученного человека, который смертельно усталыми глазами смотрит на

нас сквозь очки с тонкой оправой (илл. 70). Естественно, некоторые знатоки, ссылаясь на

стиль, долго сомневались в подлинности этого неподписанного и недатированного

портрета, экспонируемого теперь в Музее искусств в Базеле, но необычная история этой

картины вполне объясняет ее отличие от всех других вещей Гогена.

На какое-то время Гоген почти убедил себя самого, что искусный специалист сможет

исцелить его, если он вернется в Европу. Он даже решил, что поселится после

выздоровления - в Испании! И, возможно, он был прав, подозревая, что за красочными

сценами боя быков и восхитительными сеньоритами - обычные сюжеты картин

французских художников - крылась другая Испания, совсем неизвестная и бесконечно

более интересная. Узнав об этих планах, Даниель де Монфред постарался возможно

деликатнее объяснить Гогену, что тот зря надеется на излечение. Удивительно прозорливо

он назвал важную причину, из-за которой Гогену следовало оставаться в Южных морях:

«Если ты вернешься теперь, есть угроза, что ты испортишь процесс инкубации, который

переживает отношение публики к тебе. Сейчас ты уникальный, легендарный художник,

который из далеких Южных морей присылает нам поразительные, неповторимые вещи,

зрелые творения большого художника, уже, по-своему, покинувшего мир. Твои враги (как

и все, раздражающие посредственность, ты нажил много врагов) молчат, они не смеют

нападать на тебя, даже подумать об этом не могут. Ты так далеко. Тебе не надо

возвращаться... Ты уже так же неприступен, как все великие мертвые; ты уже

принадлежишь  истории искусства».

Пока Гоген получил этот ответ Даниеля, он и сам давно пришел к тому же выводу. С

трогательным смирением он пытался утешить себя тем, что «даже если нельзя вернуть

здоровье, это еще не беда, только бы удалось прекратить боли. Мозг продолжает работать,

и я снова примусь за дело, чтобы трезво попробовать завершить то, что начал. Кстати, в

самые тяжелые минуты это - единственное, что мешает мне пустить себе пулю в лоб».

Как и раньше, когда живопись не давалась, Гоген, чтобы скоротать время, взялся за

перо. Большая часть написанного неизбежно носила отпечаток ожесточения, боли и

горечи. Так, он сочинил два длинных эссе для печати, в которых атаковал своих злейших

врагов. Две трети более длинного эссе были попросту вариантом путаного труда

«Современный дух и католичество», вышедшего из-под его пера в конце 1897 года, в еще

более мрачную пору, когда он помышлял о самоубийстве. Заговорив опять о тирании

католической церкви, - вопрос, который вновь приобрел для него такую актуальность, - он

теперь добавил двадцать страниц. Сразу видно, что опыт журналистики и редактирования

пошел ему впрок - язык стал живее и вразумительнее251. Для начала он вспоминает сцену, виденную им в 1888 году, и сразу завладевает вниманием читателя: «Придя однажды на

казнь, автор увидел, как в свете раннего утра к гильотине идет группа людей. И ощутил

непроизвольную антипатию, разглядев  бледное лицо, понурую голову, полную

удрученность, словом, вид самый жалкий. Он ошибался. Это жалкое лицо принадлежало

капеллану, несомненно, выдающемуся артисту, ведь за жалованье он так искусно

изображал великое страдание!

Рядом шел молодой человек, который, несмотря на цепи на руках и ногах, ступал

решительно, с отвагой, чуть ли не с улыбкой на лице.