— Ну и отчаянный же ты парень! — прошептал он Антошину, когда они снова остались одни. — С самим Африкановым связался!..

— С самим Африкановым, с самим Африкановым! — передразнил его Антошин. Африканов кто? Африканов — табельщик, хозяйский холуй, цепной пес, а ты мастеровой, ткач, рабочий! На рабочих да крестьянах вся Россия держится, а ты «сам Африканов»!.. Нет более гордого слова, чем «рабочий», «мастеровой человек»! Понятно это тебе?.. Человеку гордиться надо, если он рабочий.

— Чем уж тут гордиться? — вздохнул Фадейкин. — Что-то ты, Егор, не сам ли тоже перебрал вина?

— А вот повидаемся в среду, — сказал Антошин, — тогда и поговорим, чем гордиться, чем не гордиться и можно ли в трезвом виде гордиться, что ты рабочий человек, а не какой-то табельщик…

— Какой-то табельщик! — усмехнулся Фадейкин, но вспомнил историю с дворником Английского клуба. — Что ж, Егор, встретимся, потолкуем.

— Африканов, когда проспится, ничего не будет помнить, — сказал Антошин. А если, паче чаяния, что-то начнет припоминать, говорите с Симой, что знать ничего не знаете, что были вы с Симой вдвоем и что он пристал к тебе, будто он тебя не знает и что будто ты «сицилист»…

— Это можно, — усмехнулся Фадейкин, заранее предвкушая удовольствие, которое он получит, если до этого дело дойдет.

— Так что ты Симу об этом предупреди, — сказал Антошин.

— Предупрежу, — обещал Фадейкин.

— И не забудь захватить ее с собой в среду.

— Ясно, — сказал Фадейкин.

— И чтобы никто ни обо мне, ни о нашей встрече не знал.

— Ты что, за дурака меня считаешь? — обиделся Фадейкин.

ГЛАВА ШЕСТАЯ

I

Пятницкая встретила Антошина кислым керосиновым, запахом, криками сбитенщиков, пирожников, бубличников, веселыми воплями ребятишек, скрипом полозьев вертлявых извозчичьих санок. Неторопливо трюхали по грязно-коричневому и рассыпчатому, как халва, снегу обшарпанные линейки с пассажирами, рассаженными вдоль них, спина к спине. Чтобы согреться, пассажиры топали озябшими ногами по длинным оледенелым дощатым подножкам. Громыхая и дребезжа, их обгоняли кургузые темно-зеленые конки. Сквозь покрытые толстым слоем льда коночные окошки еле угадывались желтые огоньки сальных огарков в убогих жестяных фонарях. На открытых всем ветрам передних площадках осатаневшие от холода кучера, стараясь не особенно высовываться на мороз, пронзительно звонили в колокольчик и устало хлестали самодельными извозчичьими кнутами усталых и ко всему безразличных кляч.

У дверей обувных и галантерейных магазинов, у лавок, торговавших красным товаром, у «мужских, дамских и детских конфекционов» прохожих хватали за рукава, уговаривали, завлекали, улещивали, превозносили, величали почтеннейшими, вашими степенствами, вашими преподобиями, высокородиями и даже — превосходительствами разбитные, голосистые и очень озябшие зазывалы.

Впрочем, Антошина никто не хватал и не улещивал.

Эх, была бы сейчас у Антошина копейка, он бы бублик купил!

А разукрашенные сияющими морозными папоротниковыми лесами; витрины совсем некстати напоминали Антошину о высоких хрустальных бокалах, к которым они с Галкой так недавно, меньше месяца тому назад, приценивались для будущего своего хозяйства в магазине Главхрусталя на улице Горького, наискось от «Гастронома» № 1.